И хотя в сказанном нет ни капли лжи, ему этого кажется мало. В конце концов ему приходит в голову реплика куда более оригинальная, самое что ни на есть безупречное объяснение обсуждаемого феномена, о котором он и сам раньше слышал, причем слышал разное:

— Думаю, у них это связано еще и со свободным оборотом огнестрельного оружия.

В основном он говорит «у них» или «в Штатах», но ни разу — «в Америке».

— Как так? — недоумевает она.

— Да ведь никогда не знаешь — может, твой собеседник в следующую секунду достанет пушку. Вот так. Вежливость — исключительно мера предосторожности.

— Думаю, я не смогла бы там жить, — говорит она и прижимается к нему в поисках защиты.

— Ко всему привыкаешь… — отважно заявляет он.

Затем, чтобы не возникла долгая пауза, быстренько рассказывает что-нибудь другое, например, финальную сцену своего любимого вестерна, оригинальную версию которого он смотрел однажды поздним вечером по телевизору. Беспорядочная перестрелка двоих в пыльном каньоне. Наконец один подстрелен, он опускается на колени, потом и вовсе падает наземь. Другой осторожно выходит из укрытия, приближается. Раненый тщится что-то сказать, но ему удается лишь захрипеть. Противник продувает дуло револьвера, убирает оружие и произносит только одно: «See you later!»[20]Он срывает с себя звезду шерифа и бросает ее в песок. Затем садится на коня и медленно скачет прочь. Солнце заходит, скрываясь за огромными кактусами.

Никогда в жизни ему прежде не приходилось слышать от мужчины столь бесхитростного признания в собственной набожности — «See you later». Он под таким впечатлением от собственного рассказа, что еще долго молчит, а она предпочитает не нарушать молчания.

Как ни странно, самые щекотливые, напряженные ситуации этой ночи возникают лишь в ее бессловесные и бессветные часы. Молчаливые знаки, прикосновения под одеялом, ответ на которые ему не сразу удается найти. Сумбурные игры пальцев и ног, сложные правила которых он не в силах постичь. Чуждые, необычные сигналы из теплых недр постели…

Невымолвленное, но и отнюдь не безрадостное «Это же вовсе не ты! Я тебя совсем не узнаю!» висит в воздухе, словно тела их, в отличие от забывчивой головы, все это время хранили точную, абсолютную память друг о друге. Язык тел…

Между одеялом и простыней существует нечто куда более важное, чем может вообразить вся наша премудрость, думает он.

Женщина по-прежнему молчит. Лишь под конец раздается растерянное «Уфф!», вероятно, как дань его индейским россказням.

У него нет слов.

Он в точности не уверен — возможно, она ему все-таки немного подыграла. Но имеет ли это значение?

Когда, утихнув, он вновь благонравно возлежит рядом с ней, его осеняет: Господи, Лафатер не так уж неправ! Немой язык тел — он красноречивее, чем тысяча слов!

Мысль, которая так и просится на бумагу!

Он щелкает выключателем. Она садится на кровати. Когда видит его пишущим, покорно зарывается обратно в подушку. К такому его поведению она, очевидно, привыкла.

* * *

— С добрым утром.

— С добрым утром.

Это словно некий ободряющий пароль, который мужчины, заходя в столовую отеля, называют друг другу. Они кладут массивные брелки для ключей от комнат, разумеется, вместе с самими ключами, на «свежевыбритые» столы.

Утренние люди, на цыпочках обтанцовывая друг друга, наполняют свои тарелки возле буфета — а потом сидят, каждый сам по себе, поглощая яйца и газетные новости. Лица их, голые и розоватые, все еще несут отпечаток борьбы со сном, и на них читается неуверенность, какую физиономию следует скроить для этого предстоящего им дня. В таком вот полузабытьи они все и пребывали.

Из-за своего погружения в ванну я немного припозднился. Пришлось к кому-нибудь подсаживаться. К японцу.

— С добрым утром, — буркнул также и я. Японец радостно мне закивал. Задумчиво улыбаясь, продолжал он перелопачивать ложкой свой мюсли. Наверное, размышлял: «Что такое „утро“? Что будет „утром“?»

Кто же это знает, мой друг из далекой Японии, кто знает?

Если хотите, каждая жизнь — не что иное, как роман!

— Верно, — ошеломленно сказал я. — Я и сам всегда это говорю.

— Вот недавно опять прочла этакий роман. Так себе, ни то ни се.

Женщина, ехавшая со мною в купе в сторону Штутгарта, до упора повернула голову в мою сторону.

— Во всяком случае, когда он, главный герой, стал укротителем львов, она его бросила, эта Анна. Но не совсем. Она поехала-таки с цирком. Тайно. А у него появилась эта артистка, эта… Рамона, так, кажется, ее звали. Да, точно, Рамона. А потом Беновентура, якобы самый грозный лев… Впрочем, он и был грозным, просто никто об этом не знал. Возможно, еще и потому, что Рамона иногда его дразнила. Так, через решетку, понимаете? При том, что директор ей строго-настрого запретил. Строго-настрого! Ей приходилось все время сбрасывать вес, постоянно худеть, потому что… ее партнер уже успел порвать себе связку. В Аргентине! Ну так вот, Беновентура, как сказать… ну, в общем, руки вдруг не стало. Правда, всего лишь левой, но все равно.

Женщина уставилась на меня с негодованием.

— А потом, потом все всплыло-таки наружу. Например: Рамона вовсе его не спасала — это сделала Анна! В последний момент. А о Рамоне она узнала уже позднее; раньше-то она про это не знала. Но она все равно осталась с ним. Забота о нем оказалась для нее важнее!

Рассказчица вдумчиво кивнула.

— Да-да, забота о нем ее поглотила. Короче говоря, все как в жизни. Как в романе.

Сей вывод был увенчан минутой почтительного молчания.

— Ну а вам? Много сегодня предстоит работы? Сама-то я все последние годы пью только «Онко». Это единственный напиток, которым я действительно наслаждаюсь. Поверьте, он по-настоящему предохраняет желудок.

Я кивнул. Поспешу заметить, что даме я назвался представителем кофейной фирмы из Бремена. Думая о новой версии своего сценария, я вдруг захотел узнать, в каких ситуациях может оказаться человек, пустившийся в плавание под чужим флагом.

Во Франкфурте женщина с цирковым романом сошла с поезда. И только я собрался зарыться с головой в пальто, как со мной заговорил мужчина, должно быть слушавший нас все это время. Он оказался страховым агентом, и по различного рода причинам его занимали вопросы жизни вечной.

Когда подъезжали к Мангейму, наш разговор уже вступил в ту стадию, когда он, вооружившись калькулятором, принялся высчитывать мне, как долго, в теории, должен прожить застрахованный, чтобы свести свою страховку на нет.

Я сказал ему, что само понятие «страхование жизни» лично мне представляется дерзостью. Страховой агент, хоть раньше об этом и не задумывался, мнение мое полностью разделил.