Однако удалимся от пышно цветущей природы, хотя, уверен, он рассуждает так: существуют отдельные элементы, которые нас объединяют (нас — людей, в смысле), и задача искусства в том, чтобы их уловить. Эффектно. Но я-то подобной задачи не устанавливал. А кисловатый запах молока «второй свежести» (!) постепенно въедался в кожу и волосы. Чуть погодя команда сидит на спуске, рядом с полем, побежденная команда-победительница. Туман рассеялся, у солнца прибавилось сил, и все это: трава, поле и небо в комбинации своих цветов имело чрезвычайно здоровый вид. Так что господин Ичи склонился к густым волосам мастера — поскольку тот откинулся назад, подставив лицо солнцу, — и подмигнул. «Вот видишь, — с упреком, но в последний раз сказал он нападающему. — Хорошая публика». Мастер кивнул в подтверждение того, что девушек он тоже видит.

Правый Защитник, который из-за кучи детей, хорошего аппетита и воинственной жены часто становился мишенью, прервал исполнение (насвистывание) печального блюза. «Хороша публика, да не наша».

Жена у него была красивая, волосы длинные черные, и лицо как у «Мадонны, которую несколько месяцев морили голодом». Кожа белая, черты лица четкие, твердые. «Рот как щель». Как-то раз Центральный Нападающий, высокий богатырь с сильным ударом, после матча, естественно, предложил: «Давайте выпьем пива. Шнеци-друт, дай двушку». Правый Защитник, исследовав карманы, попросил два форинта у жены. Женщина щелкнула сумочкой, щелкнула кошельком для мелочи и передала мужу монетку в две единицы. «Хотя мне, пожалуй, «Тонику», — сказала она, все еще держа деньги на весу. Центральный Нападающий трясся от смеха, когда рассказывал это. (Отмечаю: сколько интерпретаций. Одно событие, один свидетель, рассказчик, пересказчик, хроникер, читатель. Говорить по этому поводу можно все: 1. У семи нянек дитя без глазу. 2. Ничего себе фильтрация. Как отпадает постепенно все наносное, чтобы засверкала суть подобно алмазу! Или чтобы даже и не засверкала. Как черешневая косточка. «Куда нам, право, до этого!») В общем, вернемся к трясущемуся от смеха Центральному Нападающему: «Надо было видеть лицо Шнеци: как он клянчил у нее, губы трубочкой. Тру-у-бочкой!..» Он вытер глаза. «А сам покраснел». — «Шнеци?! Не верю». — «Да правда это». — «Наверняка в шутку». — «Гадом буду». Мастер только качал головой и обстреливал глухую вселенную печальными мыслями об институте брака. «Знаете, друг мой, — продолжил он спступление на эту тему, — первый ребенок укаждого игрока линии нападения родился недоношенным. Хилый недоносок в четыре кило», — и лукаво подмигнул. «Так умеет подмигивать Йожеф Веверка», — сказал он как-то в другой раз. «Немного, хи-хи-хи, недоношенный, ты ведь понимаешь». Ужасно строгая мадам была, эта вырезанная из черного дерева Мадонна, но: «Петике, деньги она распределяет хорошо, а ведь мы не роскошествуем, а как готовит! Мамочки! Пожрать я очень люблю. Особенно мясо». В лице у этой женщины есть одна сердитая, горькая складка: начинается она там, где обычно заканчиваются усы, и идет вниз, до уровня губ, плавной дугой, упираясь концами в уголки рта. Мастер не часто встречался с этой женщиной, но чувствовал, что эта усталая злость адресована и ему. Мужчинам она адресована, мог бы сказать я, хорошо осведомленный о двойной морали, мужчинам, ибо раньше эта женщина… И я чуть слышно пролепетал то слово, которое в этом прекрасном новом мире означает давно исчезнувшую профессию, а ведь она является «древнейшей», «однойиз первых». «Неужели эта строгая мадонна была шлюхой?» — недоверчиво тряс он головой. (У мастера что на уме, то и на языке, в этом вы сможете потом убедиться.) Я заметил, что впоследствии, изредка встречая эту женщину, мастер окружал ее таким утонченным тактом, исключительной вежливостью и «материнской» любовью — что просто мурашки бежали по коже. Nicht mein Kaffe.[29]

Итак, Правый Защитник прервал печальный блюз, вернулся, так сказать, к товарищам по команде и сказал: «Не наша публика». Что, по большому счету, верно, потому что — за ничтожным исключением — публика принадлежит победителям. Вдруг они стали там совсем чужими, и мастер ощутил то же самое, что ощущал нечасто, но с тем большей горечью, а именно: зачем он сейчас здесь? Ведь он играет в футбол именно потому, что такой вопрос далее не возникает; тем больше проблем потом, когда он возникает. «Малейший повод…»

Чтобы время поскорее прошло, они оживляют в памяти наиболее волнующие моменты трагического матча (голы, несколько особенно красивых или дурацких ходов и т. д.). В такие моменты мастер узнает много интересного. «Удалили?» — ошеломленно восклицал он, и все еще заинтересованно. «В каком матче ты играл, голубчик?» — желчно спросил господин Чучу. Да: мастер со своей способностью сосредоточиваться живет одной только игрой, на второстепенные вещи он не обращает внимания. Он, конечно, заметит, если, например, образовалась брешь, потому что кого-то, например, удалили, — но это дело профессиональное. Я думаю, что эта игра, этот способ двигаться у него в крови. Он не разговаривает с приставленным к нему блокирующим, как не разговаривают с безжалостным убийцей, и нарочно почти никого не пинает. Со скромностью комментирует это так он: «Ума у меня на это не хватает. Не могу уследить и за тем, и за другим». Затем шутовское лицо освещает «былой задор». «Достаточно восторгов, вострогаясь, человек достаточно ошибается…» Уж пусть мир простит, но это все же… «Дружочек мой, следите лишь за текстом, так будет правильней… А что до выражения моего лица, так это для того, чтобы вы не считали меня полным тормозом… — Он ненадолго задумался, последствия приобрели более неприятный характер. — Даже не совсем так Я уже слишком давно играю в футбол, чтобы быть эстетом. Два очка — это два очка. Если вы меня понимаете». Эффектно. (Таким образом он отвел от себя подозрения в том, что является хомо эстетикус и сапиенс.)

«А за что удалили?» Он, конечно, не знал даже, о ком речь. «Парень послал Малу к такой-то матери». Мастер кивнул. «И за это его удалили?» — «За это». — «Бедолага». Затем, вслед за хаотичным движением мысли: «Ерунда. Мала все равно туда бы не пошел». — «Остроумно», — сдержанно сказал Правый Защитник — а ведь мастер — человек с университетским образованием, — и, повернув свою белокурую голову, продолжил печально-прекрасный блюз.

Нахохлившиеся птицы, сидели на жердочке они. К ним подошла добрая девушка с корзиной яблок; «Вы лучше всех». Яблоки хрустели у них на зубах. Девушка наблюдала за варварской трапезой — потому что так оно и было: по краям ртов стекал сок, и еще не наступало время следующего укуса, когда наступал сам следующий укус (цело, дело, дело!), рты набиты, — девушка в желтой майке наблюдала за ними, скрестив руки почти под самой грудью, на прожорливых детей, которые мимоходом подглядывают в щелочку за ней в душе. «Кто это?» — неделикатно спросил мастер. «Одна наша поклонница». — «Вечером дискотека», — прощебетала, уходя, дама с яблоками. Господин Чучу склонил свою импозантную, сухую голову. Мастеру очень нравилось в нем полное отсутствие нахальства, очень.

Они с трудом поднялись на разминку. Но нет. Не пошло. Стояли на тренировочном поле, лицом к главному полю (это не шутка: позади него высокая насыпь, на ней паровоз, который дымит и дымит, к негодованию спортивных фанатов; мастер и не видел его никогда в движении), на котором проходил финал. Правый Крайний заворчал. «Он обожает ворчать, друг мой». — «Кто на нас пойдет после финала». О, эти взгляды, бросаемые им в ту сторону! Он, как обычно, скреб подбородок. «Любители», — несправедливо заметил он, имея в виду участников финала.