…Мы беседуем по скайпу. Я – в Юрмале, Настя – в городе Клин. Через компьютерные мониторы, через помехи, через города и страны она улыбается, когда произносит эти слова. Ее действительно греет мысль, что она простилась с детьми. И что они ушли с миром.

Тут можно много спорить о том, на чьей стороне правда. О том, насколько нормально или ненормально быть ярым противником абортов. О том, чем руководствовались врачи, пытавшиеся ее удержать: стремлением защитить себя от гипотетических проблем – или пациентку от гипотетических осложнений, инстинктом “запрещать, не пущать” – или заповедью “не навреди”. Но смысла в этом споре не будет, потому что он не про то.

Весьма вероятно, что с точки зрения медицинского протокола врачи были правы. Что в этом случае золотым стандартом лечения является “прерывание беременности на фоне антибактериальной и инфузионной терапии”. Однако с человеческой точки зрения они навредили. Они нанесли и Насте, и ее мужу серьезную психологическую травму. Потому что помимо медицинского протокола в этом случае необходим еще протокол этический. Невозможно и нечестно требовать от всех врачей города Клин искреннего человеческого сочувствия к каждой упрямой женщине, не желающей подчиниться “разъяснению в доступной форме”. В данном случае вместо искреннего сострадания вполне сгодился бы простой и четкий план действий, тот самый “этический протокол”: как вести себя с пациенткой, которая по религиозным или каким угодно другим соображениям не готова прервать беременность даже под страхом смерти? Как вести себя, если пациентка тебе не верит (а ты, допустим, говоришь правду – хотя с сепсисом история какая-то темная)? Если она надеется на хороший исход, если ее реакция на страшную новость – отрицание?

К сожалению, такого протокола ни в городе Клин, ни вообще в России не существует. Поэтому каждый конкретный врач в каждом конкретном случае ведет себя просто “по вдохновению”. И вместо того чтобы позвать к пациенту психолога, вызывает к нему ментов. Вместо того чтобы предложить пациенту “второе мнение” (то есть врача из другой клиники, который подтвердил бы “бесперспективность и опасность пролонгирования беременности”), кидается грудью на амбразуру, встает в дверях, преграждая путь. А вместо того чтобы выразить сочувствие матери, только что потерявшей детей, высказывает озабоченность вопросом “утилизации биоотходов”…

– Дети родились мертвыми?

– Они прожили около 20 минут. Они шевелились, открывали ротики, но, естественно, не задышали. Пока плаценты пульсировали, они жили. А потом тихо уснули.

– Что было дальше?

– Мне казалось, что с меня заживо сняли кожу. По ночам у меня были сердечные приступы, я даже сходила на ЭКГ, но там ничего не нашли. Позже я поняла, что это панические атаки.

– Ты искала психологическую поддержку?

– Я искала группы поддержки для таких женщин, как я, но не нашла. Фонд “Подари жизнь” иногда организует такие встречи, но на ближайшее время ничего не было. В итоге я даже рада, что к ним не попала. Мне потом рассказали, что там была огромная толпа народу, 400 человек. То есть это масштабное мероприятие, мне бы там было тяжело, и я была бы разочарована. По нашим встречам я поняла, что десять человек – это прямо абсолютный максимум, чтобы все имели возможность высказаться и послушать других. Если человеку нужно выговориться, его же не прервешь. Потому что для многих это просто единственная возможность поговорить о своих погибших детях так, чтобы их слушали. Потому что мы, потерявшие нерожденных детей, почему-то в обществе воспринимаемся так, как будто у нас не было никакой потери.

– Как тебе пришло в голову самой организовать группы поддержки?

– Я тогда была членом группы в фейсбуке “Сердце открыто”[10] и там увидела приглашение на такую встречу в Питере. Я написала: “А вот у нас в Москве такого нет”. А они мне ответили: “Ну так организуй”. Я спрашиваю: “А как?” Они мне объяснили: в первую очередь нужно найти помещение. Я нашла. Написала о встрече во “Вконтакте”. На первую встречу пришло семь человек, мне показалось, что это мало. Но когда на следующую пришли 12 человек, я поняла, что это предел. По моему опыту, максимальное время встречи должно быть не больше четырех часов – на все истории, на выплескивание эмоций, на отклики на чужие истории этого должно хватить. Дольше – это уже тяжело. Сейчас мы еще организуем скайп-конференции для женщин, у которых нет возможности приходить на встречи очно. Пока была только пробная встреча в скайпе – но всем понравилось. Конечно, есть некоторые технические моменты, которые влияют на качество такой встречи. Например, человек рассказывает о своем горе, а у кого-то в это время слышатся помехи или мобильный пиликает рядом с микрофоном. Но зато есть и плюсы, например, если тебе стало очень тяжело, ты можешь просто отключить камеру и посидеть, послушать и поплакать так, чтобы тебя никто не видел. И то, что ты дома, тебе не надо никуда ехать, выходить на улицу, – это, скорее, дополнительный комфорт.

– Что, по рассказам женщин на встречах, травмировало их больше всего – не считая, конечно, самой потери ребенка? Есть какой-то повторяющийся травматический опыт в том, что вокруг этого горя?

– Отношение медперсонала – это больная точка практически у всех. То, что с ними вели себя некорректно. Такой истории, чтобы медперсонал вел себя корректно, я вообще пока еще ни разу не слышала[11]. Вторая травма почти у всех – это понимание того, что вот это все “семья – твоя опора”, “близкие люди помогут в горе” – это все сказка. В реальности все выглядит иначе. Близкие как будто дают понять: иди-ка ты со своим горем от нас подальше. Например, близкие говорят: “Что ты все плачешь? Хватит уже, надо жить дальше!” Никто не хочет мараться об тебя, твое горе и твое состояние. Я и сама с этим столкнулась. Большинство девочек, которые к нам приходят, не получают достаточно поддержки в семье.

– А с чем столкнулась ты?

– Я с одной своей близкой родственницей даже перестала в результате общаться. Она мне говорила такие вещи, которые меня до сих пор ранят. Что это не самое страшное, что может быть в жизни. Что мне этих детей дали в качестве урока – чтобы я научилась любить. А я бы никогда не согласилась по доброй воле на такой урок! Мне не нужен такой урок. Я бы никогда не выбрала “научиться любить” ценой жизни своих детей. Лучше бы я осталась незнающей, неумеющей, нелюбящей, какой угодно – только бы они были живы. Другая родственница мне доказывала, что нельзя говорить “Я потеряла ребенка”: “Ты что, это же не ребенок, это же эмбрион”. Это советские такие представления – о том, что эмбрион чуть не до девятого месяца – лягушечка какая-то или черепашка.

– А что бы тебе помогло, какие слова? От чего бы ты почувствовала облегчение?