— Теперь он совсем переменился. Очень мне помогает — оттуда, — ТТН скосила глаза куда-то вбок. — Ну и что ж, необязательно, чтоб он был там же, где я. Можно подумать, тут у нас рай, нет, жизнь — это зубрежка, экзамены, переэкзаменовки, в России вообще рождаются те, у кого карма вконец испорчена, кто ни в прошлой, ни в позапрошлой жизни даже не пытался ее исправить. Это общеизвестно, — погасила ТТН недоуменный Марьянин взгляд. — Мой сын прежде был цыганкой-воровкой, такой, что людей околдовывала, последние деньги отнимала и тюрьмы не боялась. Мне рассказал человек, умеющий прошлые жизни считывать. В Китае, несмотря на коммунизм, знающие люди остались. Вот и дали сыночку моему шанс в этой жизни, лишнюю хромосому, и умер ребенком, в новом воплощении у него будет большой бонус. Возможно даже, очень большой, — ТТН задумалась, а потом как бы небрежно продолжила: — и не случайно же меня именно так обворовали. Ценностей у меня было немного — бабкин золотой медальон с сапфиром, внутри две фотокарточки вставлены, даже не поймешь чьи; кольца, серьги, ну и двести долларов еще, и все лежало в коробочке в книжном шкафу, во втором ряду, и никто об этом тайнике не знал. Прихожу однажды — сын еще был — коробочка исчезла. Это не просто воры — они бы перетряхнули весь дом, повыкидывали все книги на пол, а тут аккуратненько так вынули три книжечки, знали какие, достали коробочку и ушли. Это от той цыганки-воровки привет, как раз сыночек и умер скоро.

Марьяна слушала ТТН, ее бравурные рулады, ее благодарности блюстителям кармы, то, как все-все мистически связывалось у нее к лучшему, и думала, до какой же степени несчастна эта женщина. И даже никчемна, и Марьяну это почему-то раздражало, и она задала язвительный вопрос:

— А где его отец?

Лариса Николавна вдруг погрустнела.

— Может, чаю еще поставить? Или бутерброд какой? Заболтала я тебя своими историями. Бедная девочка! Ну ничего, Федор сейчас придет. А отца я не хотела абы какого, думала — будет у меня ребенок, так уж самый лучший. Умный, красивый, ну и пошла в банк спермы, долго выбирала: один такой Штирлиц — во Франции небось и не знают, кто это — ну да ладно, другой — ученый, прямо видно, что семи пядей во лбу, третий — фаюмский портрет вылитый, этого и взяла. Но ни на кого сынок мой не похож оказался, можно было не выбирать…

Федор был заросший, как лесник, добродушный, спокойный, Марьяна сразу к нему расположилась. Чем-то похож на отца, на папу Сержа. Он предложил ей прогуляться: чего в духоте сидеть? Федор сказал: все предсказуемо, ничто не происходит вдруг.

— Неправда! — Марьяна рассказала про родителей. — Глупая, нелепая случайность, кто мог знать, что цветок ядовитый?

— Тот, кто занимается садом, знает про цветы очень много, по крайней мере достаточно, чтоб знать о существовании ядовитых растений. Тот, кто живет в лесу, знает этот лес. Тот, кто живет среди людей, идет в магазин и покупает рассаду там. Только если не дорожить жизнью, залюбовавшись какой-то отвлеченной идеей, можно съесть что-то, что не является определенно съедобным. Когда человеку очень надо, он все про это узнает, взвесит. Ну, в молодости инстинкты страхуют, амортизируют риск, а дальше — дальше все, что очень надо, взвешивается и выбирается. Жизнь — это то, что надо больше всего, но бывает, что люди, да даже и киты, отказываются. Ради чего — не узнать, пока не откажешься сам. Скорее всего, твои родители хотели умереть вместе, скорее всего, сюжеты их жизней исчерпались, сигналы из будущего перестали поступать или они перестали их слышать, просто добрались до той точки, к которой шли. Сигналы могли идти от тебя, но ты… ты на родителей не оборачивалась, а зря…

— Да, я должна была, — Марьяна будто искала прощения у этого незнакомого человека, — но у меня тут было… и есть, вопрос жизни и смерти, понимаете? У меня свадьба должна была быть через две недели, а мама отказалась приехать, а теперь… Ни мамы, ни свадьбы. Я знаю, что должна была…

— Да ничего ты никому не должна, — замахал руками Федор, — только себе, это для тебя самой. Когда находишься внутри ситуации — знаешь много деталей, но не понимаешь целого, когда вовне — не хватает деталей, чтоб понять, сопереживания. Только в этом загвоздка. Ну что, попьем чайку? — он жестом показал на убогую стекляшку кафе, к которому они подходили. Марьяна поморщилась.

— Вот и к Ларисе ты так, а зря. Ты тоже «тридцать три несчастья», а почему и откуда — даже не пытаешься узнать.

Они сели за шатающийся пластиковый столик, Федор вытащил из кармана пригоршню чеков, сложил их в несколько раз и подложил под ножку.

— Ну, рассказывай про своего героя.

Мы кукуем с Ильей в моей наследной квартире, на самоделкином зеленом диване. Перетянутая старая тахта, укрепленная слоем поролона, им же набиты подушки, у каждой посередке пупок — старая медная пуговица. Теперь это мой дом, в бывший свой возвращаться не стала — в одну реку… Сидеть неудобно и дизайн чудной, но тогда — в Совке — хотелось красивого хоть какого, одни о нем мечтали, другие клеили на тарелку репродукцию «Сикстинской мадонны», напыляли краску из баллончика и покрывали лаком — голь на выдумки хитра, многорука и многопрофильна.

Буду тут жить. Вокруг — даже не бардак, а обломки. Уезжала я, когда империя только надломилась, а вернулась в крошево, барахтанье жучков в муке, полет моли в шкафу, новая история тут еще не ночевала, ее придется носить сюда ведрами. И отсюда — выкидывать мешками. Илья встретил меня в аэропорту, привез; что теперь делать — непонятно. Сейчас приедет Федя, попросила его купить телевизор.

— Объясни мне, — Илья говорит с некоторым раздражением, — почему у тебя всегда, сколько себя помню, — рабы?

— Какие такие рабы?

— Федя едет телевизор тебе покупать, и всегда, как ни придешь, кто-то моет посуду, кто-то кран чинит.

— Ты что, все забыл? Пьяный слесарь, исчезающий с авансом маляр, все делали всё и друг другу помогали. А сейчас и такси не существует, советские разжалованы, вместо них бомбилы. Потому и попросила тебя встретить. И телевизор — как я его сама попру, подумай! Доставки нет, ловить на улице частника — кто его знает, что за частник. Илюша, мы ж не в Париже! А вот ты зачем в Москве поселился — не понимаю.

— Я-то как раз понятно — бизнес. Здесь можно сумасшедшие деньги делать, а ты? Жила бы себе в Париже — уверен был, что останешься.

Как объяснить Илье, почему я рвалась домой, причина не одна — десяток. Может, просто Москва — мое место. Или, как стало модным говорить, место силы. Еще есть теория, что Россия — узилище, где рождаются за грехи прошлой жизни, и куда б потом ни уехать — освобождение не наступит. Сама общалась в Париже с эмигрантами, по четверть века там прожившими, но сколько волка ни корми, он все в лес смотрит.

Илья родился не здесь, это совсем другое дело. Выезд из Совка был вроде выхода в открытый космос, мы уже не те, не так близки, как прежде, вернувшиеся спустя вечность на землю исхода. Наша дружба началась с того, что он подошел и сказал почти шепотом: «Я инопланетянин». И как бы в доказательство показал свои уши. На просвет они были прозрачны, как тонкий фарфор, и я еще некоторое время присматривалась к разным ушам: светит сквозь них солнце или они непроницаемые, мясные. Встречались и те и другие. Но он мог и не показывать ушей: второго такого человека в Москве не было.