Марьяна — Таня назвала дочь с прицелом, правильным прицелом — Marianne, или, как сама она произносила, на аристократический манер, Marie-Anne — собиралась играть свадьбу через две недели. А тут — эсэмэс от матери: «Произошел несчастный случай». «Что-то с отцом?» — удивилась Марьяна и через минуту получила еще одну эсэмэс, с отцовского номера, с тем же текстом. Мало ли, подумала, какие в их глуши, где ничего никогда не происходит, случаи. Сварила себе в машине эспрессо, решила все же позвонить, а там говорят: «Полиция, вы дочь мадам и месье Сюрэфор, к сожалению, больница, не удалось, сильный яд, соболезнования, предполагаете ли вы…»

— Постойте, сержант, я не совсем поняла… Да это розыгрыш какой-то.

— Что вы, как можно! К сожалению, этот яд смертелен. Врач просил позвонить вам сразу, чтоб вы успели прилететь…

Больница, полиция, всем позвонила, допытывалась: сегодня? у себя дома? цветок? Какой еще цветок, они там мухоморов, что ль, объелись в этой Бретани? Набрала в Интернете «аконит». «Самое ядовитое растение…» Позвонила опять, но тут на телефоне кончились деньги. Это что, правда? Умерли? Вместе? «А как же свадьба?» — это оказалось первым проблеском реальности. Что там, в лесу (с тех пор как родители обосновались в Бретани, она называла их дом лесом, «как вы тут от скуки не помираете, в этом лесу!», и была там всего один раз), казалось совершенно нереальным. Москва пленяла ее своей перенасыщенностью, круглосуточным фонтаном энергии, хаотическим разнообразием, здесь все непонятно чем занимались, но было ощущение пира нон-стоп. И Марьяна была патологически влюблена в своего жениха, на двадцать два года ее старше. Ей тридцать, он — ровесник ее матери. И отставного отца, которого она звала не Банный Лист, конечно (этого выражения она и понять бы не могла), а papa bio — биологический папа. О его существовании она узнала только в двенадцать лет — это был целый скандал.

Мама с Сержем — она всегда и считала его отцом — пропадали целыми днями, она от скуки стала изучать содержимое шкафчиков и ящичков, обнаружила, что местом ее рождения значится город Москва, спросила Сержа, был ли он в России, — а он не был, она заподозрила обман, стала допытываться правды, получила ее, рыдала, потребовала, чтоб ее отправили к настоящему папе, а настоящий жил себе поживал в Испании — резидентом не резидентом — кто знает?

Он звонил пару раз Таниным родителям, узнать про дочь, но те молчали как партизаны, а сама Таня, получив развод, решила забыть первого мужа как кошмарный сон. Так что Марьяну он видел последний раз четырехлетней, не хотел чинить Тане препятствий (хотя мог, еще как мог!), да и себе создавать сложностей: думал, потом перемелется. И вскоре ни он, ни Таня найти друг друга уже не могли бы при всем желании. Она взяла фамилию Сержа — Сюрэфор — и была более не опознаваема. Таня и Серж не то что скрывали, что у Марьяны есть кровный отец, — просто об этом не заходила речь, а тут — вынь да положь.

Банного Листа разыскал по своим каналам Марьянин дед, и только потому это стало возможным, что год шел 1990-й, конспирация ослабла, не до людей было — все занимались «маховиком»: «Вот сдвинем маховик, — говорил Горбачев, — тогда и…» И люди чувствовали себя кто свободными, кто оставленными, пока сдвигали маховик, который в конце концов развалился на части. Банный Лист, в это же самое время служа советской родине в ставшем родным Мадриде, уже понял, что впереди — большие перемены, которые его, скорее всего, куда-нибудь сметут и загонят, и принял решение остаться в Испании. Вторая его жена была испанской коммунисткой, но что значит коммунисткой — испанкой, и он, под грохот маховика, принял испанское гражданство. На всякий случай они переехали жить в маленький южный городок, Торремолинос, а как все происходило на самом деле, никто не знает. Испанку, горячую поклонницу СССР, Листу в свое время нашел МИД: «Сам не умеешь жен выбирать, — сказал ему как бы в шутку его непосредственный начальник, — слушай старших». И он послушал. Пилар работала в газете, в Москве сидела несколько лет корреспондентом, у нее были амбиции стать главным кремленологом, Лист снабжал ее «эксклюзивом», но мечты рухнули вместе с Берлинской стеной, когда хлынули потоки ошарашенных русских, которые хотели остаться на Западе хоть тушкой, хоть чучелом… Лист ни в чем не разочаровывался, поскольку для того и стал членом коммунистической партии, чтоб оказаться здесь, в Испании, но не чучелом, а достойно, «по работе». Почему Пилар, прожив три года в Москве, не поняла, что ее просторная квартира в доме УПДК, магазины «Березка», черная икра, уборщица, кухарка, дача в Серебряном Бору и прочая дармовая роскошь предназначались исключительно для иностранцев? — удивительно, но она не поняла! «Низкопоклонство перед Западом», практиковавшееся советским руководством, вскружило ей голову, в Москве она жила как и мечтать не могла на родине.

На Пилар Лист смотрел с умилением — сущий ребенок, завидовал ее восторженности, проявлявшейся во всем: покупая в дом еще одну, совершенно лишнюю лампу, она думала, что теперь им будет светлее, купив туфли на высоченном каблуке, она верила, что наконец стала высокой и женственной, в то время как во всех видах выглядела мелким грызуном. У Листа в МГИМО была такого типа подружка. Единственная из студенток, которая считала его за человека, потому что прочие — дочки гэбэшных и мидовских чинов — его, неотесанного парня из Минусинска, вниманием не удостаивали. А он сюда попал благодаря матери-танку, которая набралась наглости и стала требовать от его отца, которого Лист никогда и не видел, чтоб тот помог сыну поступить не куда-нибудь, а в самый закрытый элитарный вуз страны. Потому что у мальчика большие способности. Отец Листа уехал из Минусинска учиться в Военную академию в Москву, что было большой удачей, быстро делал карьеру, женился на москвичке, а о Минусинске предпочитал не вспоминать. Мать, не требовавшая с него алиментов, потребовала один раз за все годы: сына пристроить — и больше его не побеспокоят. Так этот институтский прототип Пилар — девочка Лариска, с мелкими чертами лица и мелкими зубками, старательная, как и Лист, изучавшая китайский, — была единственным шансом Листа жениться на москвичке, но он никак — ну никак не видел в ней женщину: худенькие ручки-ножки — как палочки, комсомольский задор, неутоленное желание быть «своим парнем». Тонные (как тогда говорили) девицы и высокомерные барчуки ее не замечали — ею, как и Листом, брезговали. Она была дочерью военного прокурора и хотела-мечтала куда-нибудь вырваться. В другое измерение, даже не то что в другую страну. Отец ее здраво рассудил: язык надо выбирать трудный и не пользующийся спросом (японский еще некоторых прельщал, а китайский — никого), тогда жизнь пойдет как по маслу. А Лариска — девочка усидчивая, добросовестная, выучит хоть марсианский. Так они и ходили парой, Лист и Лариска, и однажды он встретил Ее. Таню. Тут было все: породистая московская барышня типа тех, с какими он учился, но не жеманная, не деланная; нравилось, что высокая — да все нравилось, и чем дальше, тем больше: папа-адвокат, со связями, уже и квартиру кооперативную приготовил, и Лист привезет туда свою несчастную, не видевшую радости в жизни мать. С какой стороны ни посмотреть, Лист был без ума от Тани и на седьмом небе от перспектив. Он видел, понимал, чувствовал (он же не бревно), что она его не любила, но вцепился бульдожьей хваткой и добился своего. Думал, стерпится-слюбится. Тем более что соперников не просматривалось. И вот, после всего, что было, звонит Таня и говорит, что Марьяна хочет его видеть. Ну что ж… Он стал обдумывать, как это осуществить. Он поедет во Францию или она в Испанию, она может у него пожить, а он — только посидеть с ней в ресторане, домой к ним не пойдет.