раскошеливаться ради этих чумазых пастушат, но поступок Вадима, отдавшего полусироте последние рубли, показался ему, сыну миллионера, вызывающим. Борис принял все это за позерство Вадима, за игру в благотворительность и решил пойти с «козырной» карты: на его три рубля ответил целой десяткой.

Уже отъехав немного, Вадим поравнялся с Борисом и крепко стукнул его ладонью по плечу, вложив в этот удар всю боль и обиду за его барскую выходку. Если Вадим отдал Церену последние рубли, отдал от чистого сердца, Борис со своей десяткой поступил как заправский купчишка.

— Ты меня радуешь, старик! — с иронией сказал Вадим, вспомнив слова из стихотворения, добавил: — Будем надеяться, что совесть господь пробудил.

— Ты меня тоже радуешь, — отозвался, отпуская повод коня, Борис. — Чуть из седла не вытолкнул… Надеюсь, твой сентиментальный роман на этом закончен?

Вадим промолчал, думая о том, что поездка в степь, помимо других очень важных впечатлений, дала ему возможность лучше узнать Бориса. В домашней обстановке, в непринужденных спорах за чашкой чая с отцом о путях развития России, Борис, быть может поддаваясь настроениям в студенческой среде, а может подражая Вадиму, нередко принимал его сторону. Борис хотел выглядеть перед отцом современным человеком, быть может, модным в суждениях… Здесь, находясь среди пастухов и табунщиков, Борис никак не мог снизойти до их положения, не хотел общей доли с ними. В нем просыпался, давал себя знать барин, повелитель, владелец… Лучшее, на что он был способен — это швырнуть десятку, понадобится — сотню, лишь бы от него отстали, не мешали ему жить, как он хочет, пестовать в себе свое «я», понимать вещи такими, какими они сложились в его привычках. Странное дело, отмечал Вадим, дома Борис выставляется перед отцом неким прогрессистом, пугает миллионера потерей всех накоплений, да так пугает, будто своими руками готов поделить эту собственность между неимущими. Здесь, в иной обстановке, он выглядит скорее защитником собственности, сторонником бесправия низов, установленного такими же людьми, как его отец…

«Борис может однажды предать! — заключил вдруг Вадим. — И вообще это их гостеприимство на хуторе — дело вынужденное для меня, пока успокоится охранка, потеряет след».

Когда русские отъехали, Шорва и Лабсан подбежали к стоявшему в нерешительности Церену, выхватили из его рук обе бумажки, которые он держал так, словно деньги жгли ему руки. Один взял в руки потертую трешку, другой хрустящую десятирублевку. По калмыцкой привычке они начали нюхать бумажки, рассматривать на свет: настоящие ли это деньги?

Из камышей показался Така. Тяжело переступая с ноги на ногу, сын Бергяса внимательно поглядел в сторону подпасков, но подойти ближе раздумал. Мальчишки, увидев Таку, тотчас вернули деньги Церену, всем своим видом показывая, что у них ничего особенного не случилось, сошлись просто так, по ребячьим заботам. Така побрел сквозь камыши к хотону.

2

К обеду, когда пригнали телят на водопой, всему хотону было уже известно, что русские чуть не забросали Церена деньгами на прощанье, семье Нохашка привалило такое богатство… Особенно усердствовали в распространении слухов кумушки, падкие на любую новость. Иные не утерпели, пришли к джолуму Нохашка, чтобы и самим понюхать и посмотреть на свет подаренные на бедность пастушьей семье бумажки.

Где деньги, там — зависть… Уже начисто забыто о том, что лишь вчера справлялись скорбные и разорительные одновременно поминки по усопшему главе семьи, что больная вдова с двумя малолетними детьми осталась боса и нага в предзимье, а последний бычок и две ярочки пошли на угощение близких и дальних родственников, которые тут же забыли и о покойнике и о нуждах сирот. Сейчас словоохотливые соседки охали от изумления, тут же вслух толкли языками, не скупясь на советы, как распорядиться даровым приношением.

За околицей хотона, у колодца, о том же вели не очень сдержанный разговор мужчины, табунщики Бергяса да два-три праздных табакура. К ним с уздечкой в руке приблизился Така, знавший обо всем случившемся куда больше и точнее, чем любой из участников досужего разговора.

— Странное дело, — рассуждал пожилой табунщик, доставая бадью с водой из колодца. — Не родственники же они Нохашку, чтобы дарить сразу тринадцать рублей. Не махнула ли подолом Булгун? Почему в таком случае деньги вручают Церену? Или у неверных так принято — расплачиваться через детей, в виде подарка?

Он, конечно, шутил — пожилой табунщик, у которого жена была не из лучших. Однако ему вторил, не оспаривая, другой, совсем молодой, пригнавший лошадь к водопою.

— Как бы там ни было, но моя жена видела эти деньги своими глазами, в руках держала.

— Даром денег никто не даст, — летели по ветру дурные слова. — На вдову не спешите лить грязь. Скорее всего Церен цапнул деньжонки из кошелька, пока русские спали после дороги…

Был этот заступник за вдову человек мрачного характера, с длинным лошадиным лицом, с толстыми мясистыми губами, голова — на длинной морщинистой шее… Он как-то загадочно улыбался, произнося страшные слова насчет воровства денег.

— Да, но после первой ночи они еще три раза ночевали у Бергяса. Могли бы хватиться своей потери, — не сдавался сторонник версии о бесстыдном заработке вдовы хотонский потаскун Бурат.

— Стащил мальчонка деньги перед отъездом, — упорствовал недоброжелатель Церена. — А в дороге кто деньги пересчитывает? Вернутся домой русские, обнаружат пропажу, и мы же будем виноваты.

Молодой табунщик, которому надоело спорить о том, чего оба спорщика толком не знают, заявил примирительно:

— Как бы там ни было, но Церен здорово языком щелкает по-русски. Сам Араши похвалил мальчика… Говорят, его собираются забрать в школу. А твои балбесы, — обратился он к длинношеему, — так и вырастут тумаками!

— Ха, мне что, — вывернулся тот, искоса взглянув на Таку. — Вон Така, сын старосты, а по-русски ни бельмеса.

Така повел злым взглядом по сгорбленной спине длинношеего. Он держал за повод разнузданного коня, намереваясь попоить скотину. И вдруг, накинув уздечку, вскочил в седло. «Болтайте, болтайте про Таку, я вам сейчас устрою такое — ахнете!»

— Обиделся, теперь отцу все расскажет, — сказал ему вслед молодой табунщик.

Отцу Така решил ничего не говорить о том, что слышал у колодца. Пока ехал к дому, у него созрел другой план. Зачем ему связываться с придурковатым Журавлем, как дразнили в степи длинношеего табунщика. Дерьмо не трогай — меньше вони. Все дело в Церене. Теперь его захвалят в хотоне. А Така рядом с ним вечно будет выглядеть недоумком. Всякая собака цепляется за его короткую ногу. Теперь вот и на башку намекают. Не укоротить ли языки всем им? А насчет воровства денег — неплохая придумка. Нужно только ее подкрепить как следует…

В кибитке отца, на сундуке, под дальним