Хлопнуло шампанское, в ту же минуту раздался и хлопушечный взрыв, в воздух взлетело конфетти, все засмеялись, захлопали. Таня наконец присела к столу и выпила шампанского. Его, правда, была всего одна бутылка, поэтому все выпили по полбокала и перешли на вино, которого, впрочем, тоже было немного. Вино Таня пить не стала. Конечно, во Франции она привыкла к нему, но там все пили сухие вина, и по сравнению с ними крымский мускат, который Дима купил к праздничному столу в магазине на улице Горького, показался ей слишком сладким.

– Все-таки ты зря ругаешь рациональный алогизм, – сказал Волик. – Это интересная идея, и ее надо поддержать. Может получиться целое литературное направление, не хуже, например, акмеизма.

Наверное, он продолжал разговор, который начался, когда Таня переодевалась. И, наверное, этот разговор увлекал его так сильно, что новогодняя полночь являлась для него лишь досадной помехой.

– А по-моему, это глупость, – ответил Сережа. – Этот твой алогичный рационализм. Он мне не нравится.

– А что тебе нравится?

– Нравится – неправильное определение, – упрямо сказал Сережа. – Есть главное, и есть неглавное. По-моему, в литературе главное – гражданственность. Но только вот именно гражданственность, а не ходульность, поверхностность, льстивость, громогласность, хвалебность!

– Слишком пафосно!

– Не пафосно, а честно!

По тому, как серьезно и горячо они говорили, было понятно, что речь идет об очень важных для них и совсем не отвлеченных вещах.

Это и было то, что совершенно переменило Танину жизнь после того, как она познакомилась с Димой Саффо, то, что поразило ее в первый же день, когда она впервые гуляла с ним по весенним холмам Коломенского, – вот эта серьезность в отношении нежитейских, совсем не бытовых явлений, которая была присуща ему, а впоследствии выяснилось, и всем его друзьям с их разнообразными интересами. Это было для Тани так ново и так захватывающе, что даже пошлости советской жизни, которые прежде коробили, теперь казались ей незначительными мелочами.

Ее парижские друзья и подружки из лицея Виктора Дюрюи, в котором она училась, держались с милой непринужденностью, были по-французски приветливы, и общение с ними не доставляло затруднений. Но невозможно было представить, чтобы когда бы то ни было, в особенности за праздничным столом, они стали так горячо обсуждать алогичный рационализм в сравнении с гражданственностью.

Во всякий другой раз Таня приняла бы самое горячее участие в этом разговоре. Но сейчас она испытывала такое разочарование, даже обиду, которые пересиливали в ее душе все другие чувства.

«Не может быть, чтобы что-нибудь случилось, – с этой вот упрямой обидой думала она. – Что может случиться на обычных лыжных соревнованиях? Он просто решил праздновать Новый год с кем-нибудь другим. Да, наверное, так. Может быть, с теми, с кем провел сегодня весь день. Да-да, именно так и было. Сначала они бегали на лыжах, потом, возможно, играли в снежки, смеялись, раскраснелись от ветра… А когда приехали в Москву, то кто-нибудь предложил пойти к нему… или к ней и отпраздновать вместе Новый год. И он, конечно же, поддался этому общему порыву».

Что Женя мог поддаться порыву, не вызывало у Тани сомнения. Порыв был сутью его натуры, она поняла это в первую же минуту, когда увидела его, а потом лишь убеждалась в том, что ее первое впечатление было верным.

Таня настолько погрузилась в эти свои мысли, что ни на минуту не присоединялась к общему разговору.

– Это тот жемчуг твоей мамы, про который ты говорила? – вдруг услышала она.

И даже вздрогнула от неожиданности. Хотя вообще-то не было ничего неожиданного в том, что Дима обратился к ней с каким-то вопросом. Правда, было странно, что он не принимает участия в общем горячем споре, но она отметила это лишь мельком: ей было сейчас не до посторонних мыслей.

Дима стоял у стола рядом с Таней и смотрел на нее тем серьезным и не до конца ей понятным взглядом, который привлек ее внимание еще в тот день, когда он догнал ее на Тверском бульваре, чтобы отдать школьную сумку.

– Да, – коротко кивнула она.

– Как это он так светится? – задумчиво проговорил Дима. – Так, что источник света не виден… Непонятно. В «Огоньке» была репродукция одной картины, там тоже жемчуг, только не бусы, а сережка, и тоже все светится, а где источник, не разберешь. «Девушка с жемчужной сережкой» художника Вермеера, я тебе потом покажу.

Он всегда думал о каких-то отдельных от Тани вещах, когда разговаривал с ней, но это ничуть не обижало ее. Наоборот, ей, наверное, именно потому было интересно разговаривать с Димой, что у него были широкие интересы.

Но сейчас ей не хотелось разговоров. Совсем и никаких.

– Если хочешь, можешь поближе рассмотреть жемчуг, – сказала Таня.

– Как поближе? – растерянно спросил Дима. – Прямо на тебе?

В глазах у него при этом промелькнуло что-то странное – смятение, что ли? Ей показалось, что он даже отшатнулся слегка.

– Да вот так.

Таня расстегнула застежку, сняла двойную жемчужную нитку и протянула ее Диме. И, воспользовавшись его замешательством – что это его так смутило, кстати? А, неважно! – и общим увлеченным разговором, быстро встала из-за стола и выскользнула из комнаты.

В прихожей было темно. Пахло мокрой цигейкой от потертого воротника Анелиного пальто. Анеля всегда выглядела очень аккуратной, но никакая аккуратность не могла скрыть ее тяжелой бедности, даже нищеты. Таня тоже не росла в богатстве и бедных людей видела в Париже немало, хоть среди русских, хоть среди французов, но Анелина тихая бедность почему-то вызывала у нее такую острую жалость, что даже щипало в носу. Особенно после того, как она побывала у Анели в гостях и увидела, как скудно та обедает – если вообще можно было назвать обедом черный хлеб с жидким чаем – и как теснится втроем с мамой и сестрой в крошечной комнатке без окна, видимо, в бывшем чулане большой замоскворецкой квартиры, которая, наверное, не всегда была коммунальной.

Споткнувшись о чьи-то калоши, Таня пробралась в конец прихожей, под самую входную дверь, и села на обувную тумбочку, которая стояла под зеркалом. Зеркальная поверхность холодила спину, и вместе с этим холодом вползала во все Танино существо тоска.

«Почему я решила, что он захочет провести эту ночь со мной? – думала она. – Разве он когда-нибудь давал мне понять, что я значу для него больше, чем просто приятельница, одноклассница его брата? Я все выдумала! И он сегодня не придет».

Эта последняя мысль была такой отчетливой и ясной, что Таня даже проговорила ее вслух.

– Он сегодня не придет, – сказала она.

И сразу же услышала шаги за дверью. Они звучали так же отчетливо и ясно, как ее слова, и были прямым на них ответом. Это были стремительные шаги, и, услышав их, Таня почувствовала, что сердце у нее начинает биться им в такт.