Она вскочила и бросилась к двери. Она чуть не ударилась об нее лбом. Руки у нее дрожали, когда она отпирала замок, и распахнула она дверь так широко, как будто с лестницы должен был ворваться сноп яркого света.

На лестничной площадке, освещенной лишь тусклой лампочкой, царил обычный полумрак. Но какое это могло иметь значение!

– Таня!.. – задохнувшись от быстрого бега, сказал Женя. И повторил, но уже совсем по-другому: – Таня…

В том, как он произнес ее имя во второй раз, было столько нежности и счастья, что у нее занялось дыхание, хотя она-то ведь никуда не бежала.

– С Новым годом, Женя, – сказала она.

Она не знала, что сказать – любых слов было мало. А для него, кажется, любые слова не имели значения. Он выражал себя не словами, а этим вот голосом, в котором нежность соединялась с мужской мимолетной прямотою, и этим взглядом, в котором был порыв, и сам он, весь он был порывом…

Наверное, этот порыв невозможно было не почувствовать. Во всяком случае, Таня почувствовала его так сильно, что шагнула за порог квартиры Жене навстречу.

– Ты замерзнешь, Таня, – сказал он.

– Я оденусь.

– Давай!

Он обрадовался и сразу весь стал – радость. В нем не было ничего тайного, скрытого, все было таким же ясным, как его глаза.

Цвет глаз – это было то немногое, чем внешне различались братья Саффо. У Димы глаза были неопределенного, не то коричневого, не то серого цвета. А у Жени сияли такой яркой синевой, как будто сквозь них светилось небо.

Таня быстро шагнула обратно в прихожую, еле нашла среди чужих пальто и курток свою короткую беличью шубку, нетерпеливо потянула ее к себе, оборвав вешалку. Надевая шубку, она одновременно сбрасывала туфли, искала свои сапожки, которые, как назло, завалились куда-то за шкаф… Маленькая круглая шапочка никак не хотела держаться на голове, Тане пришлось несколько раз поднимать ее с пола…

Когда она снова вышла на лестничную площадку, Женя стоял перед дверью, даже не переменив позы. Он ждал ее и весь был теперь – ожидание.

– Оделась? Ну, пойдем, – сказал он так, словно они с самого начала договорились куда-то идти.

Хотя они ведь не только не принимали никакого общего решения, но, увидев друг друга, даже не произнесли ни одного вразумительного слова.

– У тебя лыжи? – удивленно спросила Таня.

Когда она увидела Женю, то все подробности времени, которое прошло без него, настолько вылетели у нее из головы, что она позабыла про соревнования, на которых он был с утра, и даже теперь, увидев стоящие возле лестничных перил лыжи, не сразу поняла, к чему они здесь.

– Я их у тебя оставлю, – сказал Женя.

Не заходя в квартиру, он поставил лыжи в угол прихожей и закрыл дверь. Тихий щелчок замка отделил его и Таню от голосов и смеха, которые доносились из гостиной, отделил и от музыки – там включили патефон… Они остались одни на пустой лестнице, где тусклый свет лампочки казался Тане волшебным сиянием.

Как будто воплощалось наяву то, что было прежде только в ее мыслях и снах. Ведь до этой ночи она держалась с ним обычно, так же, как со всеми своими друзьями, как с его братом Димой, да и Женя вел себя с нею так же, как, например, с Леночкой.

А эта ночь, вернее, одно только мгновенье этой ночи соединило их странным образом, но это почему-то не казалось Тане странным. В том и состояло волшебство, которое всегда приходит неожиданно, и всегда кажется естественным, и сразу становится главным содержанием жизни.

– А сам ты не замерзнешь? – спросила Таня, когда они спускались по лестнице.

Она только теперь заметила, вернее, только теперь поняла, что Женя одет в лыжный костюм.

– Нет, конечно, – улыбнулся он.

Они вышли из подъезда, прошли через двор и оказались прямо у Патриарших прудов. Шел снег, но было тепло. Полет крупных медленных хлопьев выглядел празднично. По катку, в который зимою превращался пруд, скользили конькобежцы, оттуда доносился смех. Фасад павильона, стоящего на берегу пруда, был украшен большой надписью «1940», и цифры подмигивали, потому что были сделаны из разноцветных лампочек. Хлопнула пробка от шампанского, и хлопок далеко разнесся в ночном воздухе.

– Здесь очень красиво. На пруду, – сказала Таня.

Она по-прежнему не знала, что говорить, и от этого, конечно, сказала глупость. Но это, на удивление, не вызвало у нее ни малейшей неловкости. Ей было так хорошо идти рядом с Женей в кружащихся снежных хлопьях, то и дело поглядывать на него – на его четко прорисованный в сплошной метели профиль, – что никакой неловкости не было места в ее сознании.

– Да, ничего здесь. – Женя остановился и посмотрел на Таню. От его прямого взгляда у нее замерло сердце. – Только он маленький очень, пруд этот. Малая вода.

«И крепко ли скованы льдины в великих и малых водах», – вспомнила Таня.

Стихотворение про Мороз Красный Нос мама рассказывала ей перед сном, когда она была совсем маленькая, но только здесь, в Москве, она поняла, что же это такое – не холод, а сильный мороз.

– Малая вода? – Таня улыбнулась, чтобы хоть немного скрыть свое волнение. – Но разве есть больше? Ведь мы в городе.

– Ну, Москва-река же есть, – пожал плечами Женя. – Там простор настоящий. Пойдем на реку, а?

Ему каждую минуту приходили в голову какие-то решения, и он сразу же сообщал о них Тане. И ей было радостно от мгновенности его решений и от такой же мгновенной его готовности делиться ими с нею.

– Пойдем! – весело ответила она.

Пока дошли от Патриарших прудов до набережной Москва-реки, снег прекратился. Они даже не шли, а вприпрыжку бежали по ночным улицам, то и дело встречали компании смеющихся людей и смеялись сами.

На берегу реки людей тоже было немало, но на Большом Каменном мосту, куда Таня с Женей поднялись с набережной, не было никого.

На одном берегу Москва-реки высились соборы и башни Кремля, на другом тянулась вдоль набережной серая стена тяжеловесного, недавней постройки правительственного дома.

– Когда мы приехали в Москву, то папе предлагали поселиться в этом доме, – сказала Таня, кивнув на мрачное строение. – Но он отказался.

– Почему?

– Сказал, что в этом доме есть что-то зловещее. Теперь я понимаю, что он имел в виду. Когда я смотрю туда, то вспоминаю роман Гюго. «Нотр-Дам-де-Пари», знаешь? Этот дом – какой-то отдельный мир, как и собор Нотр-Дам, и он тоже очень мрачный и очень цельный, правда? Только его цельности, – она снова кивнула в сторону Дома на набережной, – я совершенно не понимаю.

Конечно, такие разговоры лучше было бы вести с Димой: его всегда интересовало что-нибудь подобное. Но сейчас Тане вообще-то и не хотелось ни с кем вести никаких разговоров. Ей хотелось идти с Женей по пустынному высокому мосту, и то, что он не ответил на ее слова, а только опять посмотрел на нее своим прямым необыкновенным взглядом, не удивило ее и не обидело.