Нужно связаться с Ханной – убедиться, что она в порядке. Но без телефона у меня нет ее номера. К тому же Сет мог уже залезть ко мне в мобильный и удалить нашу переписку. Интересно, он знает пароль? Впрочем, догадаться не сложно – предполагаемая дата родов нашего погибшего ребенка.

Заходит новый медработник – на этот раз пожилой человек с короткой стрижкой, белыми бровями и лицом, как у бульдога. Я опускаюсь на кровать. У него слишком широкие плечи, и я понимаю, что его не проведешь. Я надеялась на кого-нибудь молодого и менее опытного, например на Сару, ее можно было бы уговорить мне помочь.

– Привет, – говорит он. – Я Фил.

Когда началась его смена? Когда он уйдет?

– Я говорил с вашим врачом. Похоже, с головой все нормально, – изрекает он, стучит себя костяшками по виску и листает мою папку. – Они переводят вас в психиатрическое отделение.

Я с недоумением смотрю на этого пещерного человека в униформе и морщусь:

– Зачем? Я в порядке, почему меня не выписывают?

– Доктор с вами не говорил?

Фил почесывает левый сосок и переворачивает очередную страницу.

Я качаю головой.

– Скоро он освободится и все с вами обсудит.

– Здорово, – сухо отзываюсь я.

Мне паршиво. Мне не нравится Фил. Он явно бывший военный и считает, что все должно делаться определенным образом: с дисциплиной и порядком. Мне нужна молодая медсестра вроде Сары – ею легко манипулировать, потому что она меня жалеет.

Прежде чем Фил уходит, я спрашиваю, можно ли позвонить.

– Кому?

– Мужу. Он работает в Портленде. Хочу узнать, как дела.

– Но в списке ваших контактов нет мужа.

– Хотите сказать, я вас обманываю?

Фил игнорирует мой выпад.

– Давайте предоставим ему узнавать, как дела. В конце концов, в больнице лежите вы.

Я бросаю на него мрачный взгляд, и он уходит. Раньше мне нравились парни вроде Фила – они помогали справляться со сложными пациентами, брали на себя роль плохого полицейского, если медсестре был нужен перерыв. Но теперь, когда я оказалась по другую сторону, Фил ужасен. Дождусь следующего сотрудника, может, он подойдет мне больше.

Доктор Штейнбридж говорит, что моя голова в порядке, нет ни ушибов, ни отеков.

– Выглядит неплохо, неплохо, – бормочет он, стуча сухим пальцем по моей папке. Его костяшки покрыты белыми волосками. – Переведем вас в психиатрическое отделение, там вас обследуют и пропишут новую схему лечения.

– Подождите… Мне не нужно в психиатрическое. Я в порядке. Я упала и ударилась головой.

Его губы сжимаются, словно он расстроен.

– У вас бредовые идеи, Четверг. Вспышки агрессии. Не беспокойтесь, – пытается убедить меня он, – мы вам поможем. У нас общая цель.

Сомневаюсь. Сет предпочел бы, чтобы я оставалась здесь. Хочется орать, ругаться… Заставить врача увидеть правду. Но я понимаю: это лишь подтвердит его мнение… То, что наплел ему Сет. Я не сумасшедшая. Конечно нет, – твержу я себе. – Даже если ты чувствуешь себя сумасшедшей, помни – это не так.

Час спустя медсестра заходит в комнату с каталкой и нажимает на тормоз.

– Я пришла вас перевезти, – говорит она.

– А мой муж? – жалобным голосом произношу я и ненавижу, что мне приходится спрашивать о муже вместо того, чтобы знать, где он.

Она пожимает плечами:

– Я просто пришла вас перевезти. Я ничего не знаю.

Пошатываясь, я направляюсь к креслу и с облегчением опускаюсь в мягкую кожаную обивку. Дело не в ушибе головы, а в препаратах. Я практически не способна мыслить внятно. Не помню, как меня отвезли на восьмой этаж или переложили на кровать в маленькой палате. Мне положена медсестра, но я не помню, чтобы ко мне кто-нибудь заходил. Все кажется нереальным. Я сомневаюсь в собственном существовании, сомневаюсь в существовании Ханны… Может, я все придумала, как они сказали? Мне хочется поговорить с Сетом, прочистить сознание, но они продолжают пичкать меня таблетками.

Следующие семь дней проходят словно в тумане. Из-за лекарств я словно отделяюсь от тела: полусдувшийся гелиевый шарик качается по комнате и никуда не летит. Я хожу в группу, ем в столовой и посещаю доктора Штейнбриджа. Я так похудела, что не узнаю собственное отражение в зеркале. Как можно настолько измениться за неделю? Странно, но по большому счету мне все равно. Все приглушено, даже мои чувства насчет себя.

Спустя несколько дней я перестала спрашивать про Сета; даже мысли о нем вызывают отчаяние и безумие. Медсестры смотрят на меня с жалостью. У меня есть смутное чувство, что мне это не нравится. Возможно, они думают, что Сета не существует вообще. А может, его и правда не существует. В любом случае, на черта он мне нужен, если он оставил меня в таком состоянии?

На девятый день меня приезжает проведать мама. Посещения проходят в общественной зоне, где мы, психи, с нетерпением дожидаемся своих. Мы садимся на горчичные диваны или за серые столы – с грязными волосами и бледными лицами от избытка или недостатка сна. Пространство попытались нормализовать с помощью растений в горшках и произведений искусства. Я изучила каждое из них и все таблички, где указаны местные творцы – скульпторы, фотографы или живописцы. Сиэтл предпочитает лечить доморощенных психопатов местными художниками.

Нахожу возле автоматов свободный диван. Кофеин или избыток сахара нам противопоказаны. Автоматы нашпигованы витаминной водой и несвежими яблоками. Я сажусь, опустив руки на колени, и устремляю взор на пол. Когда заходит мама, сначала она меня и не узнает. Ее взгляд скользит по моему лицу и возвращается обратно.

Потом она все-таки произносит мое имя, крепко сжимает сумочку и спешит ко мне. Когда она подходит, я встаю. Даже не знаю, хочет ли она меня обнять или она слишком расстроена. Когда я впервые оказалась в психиатрической лечебнице, она отказалась приезжать. Сказала, что ей слишком мучительно видеть меня в таком состоянии. Слишком мучительно для нее. Теперь она опускается на диван, не сводя взгляда с моего лица.

– Твой отец…

– Да, мам, я знаю. Все в порядке.

Мы обмениваемся взглядами, словно видим друг друга впервые. Папа никогда бы не приехал в такое место. Увидеть одну из дочерей в психушке это означает признать, что он был недостаточно хорошим родителем, а мой отец предпочитает жить с иллюзией совершенства. Для мамы же я безумное, неадекватное потомство. Она меня только родила и теперь не знает, кто я и какой жизнью живу. И не хочет знать. В этом мы единодушны. Я разглядываю ее обколотый ботоксом лоб. Она не желает признавать собственный возраст и то, что ее дочь – абсолютная неудачница.

– Я здесь не потому, что сумасшедшая.

Мама сразу открывает рот, чтобы убедить меня, что она так и не думала. Это ее материнский долг.