Вебер самодовольно сиял.

— Меня лубит здэшний дамен!

— Так вы придете, господин Вебер? Я буду вас ждать у дверей…

— Карошо, я будить габинет. Я только снимать свой трико и одевалься…

Через несколько минут официант распахнул перед Вебером дверь. Огромная туша протиснулась в оклеенный бумагою кабинет с пианино и бронзовыми канделябрами. Расползаясь тупым лицом в улыбку, атлет приветствовал одиноко сидевшую на плюшевом диване даму с золотым мешочком и под вуалью.

— Гутн абенд!..

Ему ответили по-немецки…

— Мне писали о вас из Берлина. От вас требуется одна весьма патриотическая услуга…

— Патриотическая услуга?!. Вебер добрый немец, и почему нет!

— Но это сопряжено с опасностью… Ведь вы очень сильный, господин Вебер, не так ли?

— О да… Колоссально! — И борец сжал свой кулачище с добрый телячий окорок. На этом окороке искрился радугою бриллиант.

— Если б вам указали человека, опасного вашему отечеству?..

— Я бы его задушил…

— Душить не надо. Это уже преступление. А так… Случайный удар, один из тех ударов, после которых люди неожиданно умирают…

— Это я могу… Я убил двух человек. И оба раза кулаком!

— Вот видите, какой вы сильный, господин Вебер… Но, хотя вы и патриот, деньги никогда не бывают лишними…

— О да, натурально! — оживился он. — Деньги — вещь хорошая!

— Так вот… За ваш удар вы получите две тысячи крон. Это восемьсот рублей…

— Мало… Меня могут выслать, и я потеряю ангажемент. Четыре тысячи!

— Хорошо… Четыре! Вот задаток.

Вебер протянул свою лапищу. И узенькая ручка потонула вся в теплом потном окороке венского чемпиона…

26. Наполеон из Бобруйска

Белый людовиковский зал в особняке Ольгерда Фердинандовича Пенебельского украсился тремя фамильными портретами. Ольгерд Фердинандович охотно показывал их гостям, давая соответствующие пояснения:

— Это мои папаша. Он был в варшавском университете за профессора. Это мой дед, маршалек на Волыни. Это мой прадедушка — улан Иосифа Понятовскаго.

На портретах лежала печать времени. Заботами художника, обегавшего весь Александровский рынок, они и обрамлены были подобающим образом.

И все, кто любовался портретами, все в один голос:

— А знаете, Ольгерд Фердинандович, у вашего покойного батюшки разительное сходство с Генрихом Сенкевичем!

— А что вы думаете? Двойник! Совсем две капли воды. Их часто перепутывали в Варшаве.

Если б это видел и слышал седобородый патриарх Нахман Пенебельский, всю свою бедную, трудовую жизнь, как рыба об лёд бившийся в крохотной и тесной лавочке с её жалким, копеечным оборотом. Если бы он видел и слышал!

Но он не мог ни видеть, ни слышать, давно угомонившийся в белом саване своём под серой плитою уже поросшего зеленоватым мохом камня на унылом Бобруйском кладбище.

Ольгерд Фердинандович был на седьмом небе. Тысячу раз прав он! Да и вообще разве он когда-нибудь в чем ошибался? Предки необходимы! Особняк без предков — какой же это особняк?..

Вот супруга Ольгерда Фердинандовича не разделяла его восторгов:

— А вдруг узнают?

Пенебельский снисходительно пожимал плечами:

— Евдокия, ты говоришь глупости! Кто же станет копаться в моей родословной? И наконец, если бы даже узнали. Нехай! Наплевать! Теперь мне на многое наплевать.

Он был прав. Человеку в его положении и с его миллионами — очень нужно стесняться…

Евдокия Ермолаевна когда-то была крупной и довольно красивой блондинкой. Теперь она стала еще крупнее, но с годами от сидячей жизни красота отяжелела и расплылась. Глаза были прежде томными, теперь они смотрели припухло и лениво. И губы маленького рта были томными, а теперь линия их обозначалась тоже как-то лениво и вяло.

Евдокия Ермолаевна приходилась племянницей тому самому Гальперину, у которого в Минске Пенебельский делал первые шаги своей столь ярко разгоревшейся карьеры. Тогда этот брак для племянницы Гальперина считался мезальянсом. А теперь уже Ольгерд Фердинандович смотрел на него, как на мезальянс для себя.

А главное, Евдокия Ермолаевна, точно бесплодная смоковница, не дает ему потомства. Между тем необходим наследник. Наследник, которого отец называл бы «дофином».

Ах, зачем у него нет дофина! Он определил бы его в лицей или правоведение, и, почём знать, впоследствии дофин мог бы носить раззолоченный камер-юнкерский мундир.

Говорят, что для этого требуется доказать сто лет дворянства. Но мало ли что говорят? Камер-юнкер Пенебельский, как бы это красиво и гордо звучало! Но, увы, также бесплодны мечты, как бесплодна сама Евдокия Ермолаевна. Это было весьма и весьма больным местом Ольгерда Фердинандовича.

Ему даже приходила мысль развестись и жениться вторично. Жениться на какой-нибудь обедневшей княжне. Бывали примеры…

Несколько лет назад Ольгерд Фердинандович был по делам своего банка в Париже. Там он познакомился с Артуром Мейэром, издателем газеты «Галуа». Мейэр женат на графине де Тюренн. Шутка ли сказать, какое историческое имя!..

Мейэр — семидесятилетний еврей. Графиня — молодое очаровательное существо. Но у Мейэра своя газета, свои миллионы, и он мог позволить себе роскошь жениться на девушке из когда-то владетельного дома.

У Пенебельского нет газеты, но у него есть миллионы, и ему не семьдесят лет, а всего под пятьдесят, и, наконец, он не еврей, а православный и недаром же ему так хотелось быть церковным старостой…

Развестись? Развестись — не то слово. Гораздо внушительнее звучит «расторгнуть брак». Ведь расторгнул же свой брак Наполеон с бесплодной Жозефиной и взял себе Марию-Луизу Австрийскую. А чем, спрашивается, Ольгерд Фердинандович не Наполеон в финансовых и банковских кругах Петрограда? И не только одного Петрограда. Его имя известно, и не как-нибудь, а по-настоящему, на биржах Лондона, Берлина, Парижа, Вены и Будапешта.

Молодая жена, да еще с титулом!..

Ольгерд Фердинандович был неравнодушен к титулам. Служащих своего банка он держал в чёрном теле. Если кто-нибудь из этих тружеников просил у него хотя бы самой ничтожной прибавки, он морщился:

— Раз вам невыгодно служить, поищите себе другого места. Ведь я же вас не удерживаю?

Но если какой-нибудь титулованный прохвост с подмоченной репутацией, волочивший по грязи свой графский или княжеский герб, обращался к Пенебельскому с просьбою дать взаймы пару-другую тысяч, Ольгерд Фердинандович, отлично зная, что не видать ему больше этих денег как ушей своих, никогда не отказывал. Не хватило бы духу отказать человеку с титулом.

Своих «аристократических друзей» Пенебельский облагал единственной повинностью. Это — бывать на его обедах и завтраках. Повинность — не из обременительных, принимая во внимание вкусные обеды, тонкое вино и дорогие сигары.

А Ольгерд Фердинандович мог небрежно сказать при случае:

— У меня обедал князь такой-то, граф такой-то, барон такой-то…

Чем дальше, тем больше разгорались его аппетиты. Князья и графы с подмоченной репутацией удовлетворяли его наполовину. Хотелось видеть в