— У вас много врагов из-за того, что вы работаете в суде? — поинтересовался я. Подняв глаза, он пожал плечами.

— Время от времени в наш адрес раздаются проклятия. Можно сказать, вопли. И все-таки нет. Большинство признают себя виновными, когда это совершенно очевидно. Единственным врагом Гревила мог оказаться тот организатор игорного клуба, который теперь уже не получит лицензию. Гревил называл его наркомагнатом. Этот человек подозревался в убийстве, но ушел от суда за недостаточностью улик. Он мог затаить большую злобу. — Трелони помедлил. — Когда я услышал о смерти Гревила, я даже вспомнил о Ваккаро. Но тут, похоже, нет никаких сомнений в том, что это был несчастный случай... да?

— Да. Строительные леса сломались высоко. Один из рабочих пролетел три этажа и разбился насмерть. На Гревила полетели только обломки. Это могло произойти минутой раньше или минутой позже... — Я вздохнул. — Ваккаро и есть тот «игрок», ждущий лицензию?

— Да. Он приходил на заседание комиссии и казался абсолютно откровенным. «Нужно проверить», — решили мы. Затем кто-то поговорил с Гревилом, и все всплыло на поверхность. Мы не знаем многих подробностей, и нам нужны его записи.

— Я их поищу, — пообещал я вновь и еще полистал записную книжку. — Вам ни о чем не говорят слова «Конингин Битрикс»? — Я показал ему страницу, где это было написано: «Или CZ равняется 1, 7, умноженные на С».

«С, — подумал я, в очередной раз взглянув на уравнение, — означает алмаз».

— Ничего, — ответил Эллиот Трелони. — Но вы же знаете, насколько Гревил ясно мыслил, настолько порой его трудно было понять. А эти записи он делал исключительно для себя. Так же, как и в той, другой книжке. Они не рассчитаны на общедоступность.

Я кивнул и, отложив записную книжку, заказал Эллиоту Трелони еще виски, чувствуя, что мне уже вполне достаточно жидкости. Он немного посидел, с удовольствием говоря о Гревиле и найдя в моем лице благодарного слушателя. Мы расстались, испытывая дружеское взаиморасположение, и на прощание он дал мне свою визитную карточку с номером телефона, чтобы я позвонил ему, когда найду записи Гревила.

«Если, — добавил я про себя, — если я их найду». Когда он ушел, я решил позвонить из бара в машину, но после пяти неотвеченных гудков повесил трубку и вышел на улицу. Брэд подъехал, чтобы забрать меня, чуть ли не с улыбкой на лице.

— Домой, — сказал я.

— Да, — ответил он.

Вот и весь разговор.

По дороге я читал отрывки записей в книжке Гревила, то и дело прерываясь, чтобы переварить мысли, в большинстве своем явно навеянные персонажами, прошедшими через Вест-Лондонский полицейский суд.

«Добро отвратительно злу, — писал Гревил, — так же, как зло отвратительно добру. И то и другое могут представать в приятном обличье».

«Во всех слоях с любым материальным достатком вы всегда найдете представителя средней паршивости, который, посмеиваясь при упоминании об анархии, возмущенно вызывает полицию, когда грабят его дом, который откровенно настроен против власти, до тех пор пока ему не понадобится защита от того, кто угрожает ему оружием».

«Рука, протянутая за милостыней, в мгновение ока может превратиться в безжалостный кулак. Рука народа — кулак народа».

«Для многих преступление является не преступлением, а образом жизни. Если законы тебя не устраивают, не обращай на них внимания, они тебя не касаются».

«Бесконечно грустно не доверять старому другу».

«История свидетельствует о том, что религия погубила больше людей, чем рак».

«Ненавижу насильников. Когда я представляю себя в роли жертвы, меня охватывает ярость. При вынесении решения необходимо сохранять хладнокровие».

Далее я неожиданно наткнулся на то, о чем, должно быть, и говорил Эллиот Трелони.

Гревил писал:

«Дерек пришел на обед точно в панцире, со сломанными ребрами. Я спросил, как он еще жив с такими увечьями. „К черту боль, давай веселиться“, — ответил он. И мы выпили шампанского».

Я отвлекся от чтения и посмотрел на осенние улицы, где со спускавшейся темнотой уже зажигались огни. Я прекрасно помнил тот вечер. Гревил много шутил. Коктейль из шампанского и обезболивающего здорово ударил мне в голову, и я не чувствовал никакой боли до самого утра, пока не проснулся. Сам того не помня, я проехал все семьдесят миль, отделявших меня от дома, и в какой-то степени этот страшный факт заставлял меня сейчас послушно пить воду.

Из-за темноты читать было почти невозможно, но я перелистнул еще одну страницу и увидел нечто похожее на молитву. От того, насколько пылко и сокровенно это было написано, у меня пересохло во рту. Всего лишь три короткие строчки на всей странице:

"Пусть я буду чист от бесчестных помыслов. Пусть мужество не оставляет меня в моих поступках.

Пусть обретет смирение душа моя".

Я почувствовал, что не должен был читать эти строки, я знал: они были написаны не для того, чтобы их кто-то читал. «Пусть обретет смирение душа моя...» — это была молитва, достойная святых.

* * *

Когда мы доехали до моего дома, я сказал Брэду, что на следующий день поеду в Лондон поездом, чем, судя по его виду, здорово его расстроил.

— Я отвезу тебя бесплатно, — хрипло сказал он.

— Дело не в деньгах. — Я был удивлен его неожиданной реакцией. — Я просто подумал, что тебе надоело все время где-то ждать.

Он потряс головой, в его глазах была откровенная просьба.

— Хорошо, тогда завтра — в Лондон, а в пятницу — в Ипсуич, договорились? — спросил я.

— Да, — ответил он с явным облегчением.

— И я, разумеется, тебе заплачу.

Молча посмотрев на меня, он сунул голову в машину и достал оттуда большой коричневый пакет, собранный в доме Гревила. Он подождал, пока я открывал дверь, чтобы убедиться в отсутствии непрошеных гостей.

Все было тихо и спокойно. Я показал Брэду «отбой», он кивнул, отдал мне пакет и, не сказав ни единого слова, быстро исчез в темноте. Я никогда не интересовался, о чем он думал все эти часы молчания, никогда не пытался понять его. Я не знал, надо ли мне это. Меня вполне устраивало все как было.

Я съел вытащенный из холодильника и разогретый в микроволновке кусок куриного пирога и стал уныло разбирать адресованные Гревилу письма, оплачивая его квитанции, закрывая счета и отвечая отказами на приглашения, выражая бесконечно много сожалений.

Затем, вопреки испытанным ранее благим намерениям, я не перекинулся на кучу своей корреспонденции, а принялся изучать записную книжку Гревила в поисках упоминаний об алмазах. Возможно, там и были золотые самородки мыслей и жемчужины мудрости, но ничего похожего на руководство к действию типа «дойдешь до четвертой яблони, свернешь направо, сделаешь пять шагов вперед и копай» мне не попалось.