Мужские ботинки, зима, размер 48; мужские ботинки, зима, размер 46; женские ботинки, весна, размер 39; женские туфли, лето, размер 36; детские ботинки, осень, размер 31; галоши, непарный ботинок, резиновые сапоги 41 размера – женские или мужские, зимние или осенние? «Осенние», – подсказала Эйрини Прекор. Пара новых ботинок с этикеткой – 750 датских крон, пара сотен детских сандалий, видимо, целая партия, которую отчаялись продать и прислали сюда. Под ними – нарядные дамские туфли, все в пайетках и на десятисантиметровой шпильке. Лотта показала их Эйрини Прекор, та махнула рукой в сторону коробок для мусора, и туфли составили компанию накладным ногтям и ресницам, изодранным и грязным кедам. Дети, осень, 33; муж., зима, 44; сапоги с треснутым каблуком – эти в мусор; девочки, лето, 34. Шли часы. Прошел и день.

Домой она вернулась к шести. Зашла в магазинчик, сварила макароны, спокойно поела и хотела было почитать, но глаза слипались. Лотта легла, заснула и, проснувшись утром, поехала на склад.

День прошел, как предыдущий, за тем исключением, что ее теперь она не стыдилась, не волновалась и работала быстрее, принимала больше самостоятельных решений, однако снова постаралась расположиться поближе к Эйрини Прекор.

За обедом и во время работы Лотта успела получше познакомиться с остальными сортировщиками обуви, хотя разговаривали они мало. Насколько она успела понять, сортировка была для них промежуточным этапом. Организации, в которых они состояли, дала им задание сортировать одежду или обувь в течение пяти или семи дней, чтобы потом уехать дальше в лагерь для беженцев, где они будут учить сирийских детей английскому, помогать беременным, недавно родившим женщинам и новорожденным младенцам, распределять отсортированные ботинки среди нуждающихся, утешать, подбадривать и объяснять. Лотта же никуда не торопилась, так что и рассказать ей было особо нечего. Девочки, лето, размер 34.

Шли часы, шли дни, на шестой день те, с кем она начинала, разъехались и на смену им пришли новенькие, а через пять дней история повторилась, а потом еще раз. Большинство из них молчали и запасались терпением, но некоторым терпения не хватало, потому что их целью были лагеря для беженцев, острова или побережье, к которым приставали суда с беженцами, с наступлением тепла их становилось все больше, и волонтеры рвались туда, где царили горе и отчаяние. Вслух никто не признавался, но это, что называется, висело в воздухе, и теперь Лотта понимала, почему это так называется.

Некоторые вымещали раздражение на обуви, возмущаясь теми, кто присылал никчемный мусор, который им приходится брать в руки и выкидывать в коробку, а ту, в свою очередь, выносить и опорожнять. Другие возмущались отдельными политиками или корыстностью мира, некоторые плакали, кто-то обрушивался с критикой на США, Турцию или Асада. Одни работали резко, другие мягче, но порой сегодня кто-то работал спокойно, а завтра делал все рывком. Некоторые работали постольку-поскольку, потому что рвались в лагеря и потому что их рабочим инструментом была речь, а не руки. Они стремились побыстрее добраться до обломков судов, разбросанных по побережьям Европы, и не сомневались, что это принесет им совершенно иные ощущения, нежели сортировка обуви. Укутывать пледами замерзших и утешать плачущих – пускай даже мир от этого и не изменится. Но зато на чьи-то плечи они накинут плед, на целую ночь от них отступит холод, и ребенок будет вырван у волн, у смерти.

Лотта же сортировала обувь. Жен., зима, размер 39. Отношения между людьми от этого не меняются, наоборот – возможно, это помогает утаить важные взаимосвязи: власть имущие обладают достаточной силой, чтобы распределять блага неравномерно, и пользуются этим, но проделывают это таким хитроумным способом, что никто об этом не догадывается. Это вроде греческого лета – оно теплое само по себе, а море само по себе глубокое, надувные лодки – плохого качества, а рядовому норвежцу нет дела до того, как Асад управляет своей страной, а когда отдельный человек не в силах ничего с этим поделать, то и люди в целом тоже бессильны. Дет., весна, размер 32.

Проснувшись утром, Лотта надевала джинсы, футболку и кроссовки, пила кофе, завтракала, готовила на обед салат из тунца и яиц, садилась в автобус, доезжала до стадиона и сортировала старую, поношенную, грязную и иногда зловонную обувь. Вместе с ней работали постоянно меняющиеся и очень разные люди, потому что перед тем, как отправиться в лагерь для беженцев, волонтеры должны были проработать не менее пяти дней на сортировке. Лотта осталась в обувном зале; здесь, среди обуви, она чувствовала себя дома.

Некоторые, работая на сортировке, хотели спасти мир или его обломки – так казалось Лотте, но были и те, кто, судя по всему, спасал себя и свои собственные обломки, а некоторые пытались избавиться от стыда и мук совести, и Лотта старалась смотреть на них со снисхождением, потому что знала, каково это. К тому же если сегодня некий пенсионер приезжал сюда, чтобы отвлечься от грустных мыслей после смерти жены, то спустя несколько дней целью его работы становилось помочь беженцам. Парень, который, как решила Лотта, явился сюда лишь ради строчки в резюме, и женщина, явно упивавшаяся собственной жертвенностью, спустя всего день готовы были разрыдаться от мысли, что ботинки, которые они сортируют, окажутся на ногах бедняг, вынужденных зимой ночевать под парижскими мостами. А пожилая женщина, которая, как думала Лотта, словно отдавала часть себя, теперь рылась в груде обуви, как будто силясь себя найти. Лотта знала – ничто не происходит бесповоротно, раз и навсегда.

Ей было дико вспоминать, как всего три недели назад она полагала, будто способна написать песню волонтеров.

Она молча сортировала обувь, в темноте возвращалась домой и крепко спала, но себя не забывала даже во сне. Порой где-то вдалеке раздавался голос, которого она не понимала. Как будто что-то хотело до нее достучаться, но не предпринимало никаких действий, а пока однажды ночью песня волонтеров не сложилась сама собой:

Не шедевр, но отлично подходит, чтобы под нее сортировать обувь, как раз по паре на строчку.

Дочь постоянно писала ей, причем все чаще и чаще, но подробно отвечать у Лотты не было ни времени, ни слов, и она ограничивалась парой фраз. У нее все в порядке, волноваться не стоит.

Однажды во время обеда к ним забежал парень-швед, тот самый, что заканчивал педагогический институт в Гетеборге. Он несколько недель провел в лагерях беженцев, а теперь возвращался домой, но сперва хотел попрощаться с Эйрини Прекор. Увидев, что Лотта по-прежнему здесь, он удивился.

– Ой, я и не ожидал, – сказал он.

Швед взахлеб рассказывал о том, что ему довелось пережить. Он организовывал футбольные матчи между командами беженцев, затевал разборки с лагерной мафией и открыл что-то вроде магазина, где беженцы могли примерить обувь и одежду вместо того, чтобы толкаться возле контейнеров. Электростанция в лагере работала настолько скверно, что беженцам приходилось самостоятельно чинить ее, а во время дождя их могло убить током, даже если они просто выходили погулять. Многие пробыли в лагере много лет, так и не получив убежища ни в одной из стран.