Не заходя к себе в кабинет, Лотта направилась прямиком в зал. Одновременно с ней туда пришло еще несколько человек – студенты, преподаватели, и не только, и Лотта подметила, как студенты и особенно знакомые преподаватели, с которыми она поздоровалась, многозначительно закивали и заулыбались. Они поглядывали на Лотту, стараясь разгадать, каково ей сейчас, но при этом старались не показывать своего любопытства. Будь их воля, они, разумеется, пялились бы на нее во все глаза, однако вежливость их останавливала. Естественно, они слышали, что студенты покинули ее лекцию и что с тех пор на работе она не появлялась. Впрочем, может, все не так серьезно? Ведь, несмотря ни на что, все это время Лотта исправно отвечала на рабочие мейлы. Похоже, ей в определенном смысле удалось сохранить лицо и смотреть на окружающих с желаемым выражением: без насмешки, без настороженности, зато доверительно.

Лотта села на последний ряд, где пока было пусто, поближе к двери, чтобы, если понадобится, тихо выскользнуть из зала, и развернула газету. Публика прибывала, вот только возле Лотты никто не садился, впрочем, два последних ряда по-прежнему оставались незанятыми, ну, кроме того стула, который заняла Лотта. Таге Баста она не видела – тот, скорее всего, находился в операторской.

Наконец свет выключили, на зал опустился спасительный полумрак, а гул голосов стих. Перед экраном появился Таге Баст. Он принялся рассказывать о проекте. Изначально он задумал снять фильм о связи преподавания с личной жизнью преподавателя и выбрал для этого пятерых сотрудников Академии искусств. Однако, собирая материал, он решил чуть изменить направление работы. Он, по его собственным словам, решил двигаться вглубь и уделить больше внимания лишь одному из преподавателей. «Двигаться вглубь, вон оно как», – подумала Лотта. Ее имени он не назвал. Больше он рассказывать не станет, чтобы не смазать впечатления от просмотра. Продолжительность фильма составляет всего шестнадцать минут.

Таге Баст уселся на первый ряд, а перед этим обвел взглядом зал – наверное, решила Лотта, высматривал ее, но перед ней очень удачно, совершенно заслонив ее, сели двое здоровяков. В зале стало еще темнее, и на экране замелькали кадры.

Сперва там появилось небо – Лотта подумала, что снято оно было у реки, но точно не знала. Облака, сначала далекие, приближались, и Лотте показалось, что сейчас они опустятся на нее, как туман, и заслонят изображение. Потом на весь экран растянулись слова «ЗАЯЦ – УТКА», затем их сменили другие – судя по флаеру, название фильма: «Забастовка? Брехт и Бёк».

Буквы исчезли, и на поляну из леса выбежали зайцы, один из которых вдруг замер, словно прислушиваясь. Он показался Лотте удивительно красивым. После рядом с головой этого живого зайца возник рисунок заячьей головы, который становился все крупнее и крупнее и постепенно занял весь экран. Следующий кадр – утки, сначала плывущие по реке, а следом – вразвалку вышагивающие по берегу. Камера выхватила голову одной из них, и сразу же рядом появился рисунок – голова утки. Лишь спустя несколько секунд до Лотты дошло, что этот рисунок она уже видела, только в прошлый раз она думала, что это голова зайца. Теперь же ей понадобилось как следует сосредоточиться, чтобы разглядеть на нем не утку, а зайца. Лотта прекрасно знала, к чему он клонит, – решил показать, что то, что мы видим, зависит от ситуации, как будто это и без него неясно.

Дальше на экране появилась Лотта Бёк. Она шагала к входу в Академию искусств. Похоже, это он снял тогда, когда попросил ее притвориться, будто она в первый раз за то утро вошла в ворота, хотя на самом деле это был уже второй раз. Выглядела Лотта слегка раздраженной. Она с излишней резкостью бросила на стол вещи. Камера последовала за ней в аудиторию, где ждали студенты. Ее лекцию, посвященную «Доброму человеку из Сычуани», он чересчур смело отредактировал. Например, в фильме она долго – Лотте не верилось, что она и в жизни делает такую театральную паузу, – чересчур долго молчала перед тем, как продекламировать финальные строки:

Звучало как дешевая агитка. Заерзав на стуле, Лотта съежилась, а на экране тем временем появились лица студентов – те явно не знали, как решить непосильную задачку, которую задавала стоящая перед ними Лотта Бёк. А та, выставив вверх палец, еще и размахивала им, будто уверенный в своей правоте священник, отчитывающий нагрешившую паству.

Студенты с растерянным видом выходили из аудитории, такие юные и уязвимые – надо же, а прежде Лотта этого и не замечала, раньше она их и не видела, не удосуживалась посмотреть и, наверное, не интересовалась теми, кто сидит перед ней в аудитории, она лишь зачитывала проповеди, придуманные когда-то давным-давно, разглагольствовала, прямо как проклятая мамаша Кураж, чесала языком, совершенно не учитывая… ну да, ситуации.

Лес возле озера Согнсванн. Она, Лотта, явно смотрит на что-то невероятно красивое, лицо ее сияет, глаза горят. Камера перемещается, и на экране появляется причина ее радости: полянка кислицы! И полянка эта действительно чудесная, такая чудесная, что сейчас, глядя на нее, Лотта, несмотря на ситуацию, почувствовала долю той радости, которая охватывала ее каждый раз, когда она видела кислицу, вешенки или сморчки. Вот она опять стоит перед студентами и рассказывает о «Мамаше Кураж». На студентов она не смотрит, взгляд у нее отстраненный и замкнутый, она будто бы витает где-то в своем мире, а говоря о последней сцене, где Катрин залезает на крышу и барабанит, Лотта так проникается чувствами и собственным пафосом, что голос у нее начинает дрожать. Вылитый проповедник, заладивший с кафедры: «Катрин продолжает барабанить. Катрин продолжает барабанить». Она почувствовала какое-то странное удовлетворение: то, о чем она прежде лишь смутно догадывалась, стало очевидным. Ответ был ясен, пусть даже и сформулирован набором зрительных образов – возможно, именно поэтому она и понимала его лучше, чем все остальные зрители.

Прежде ей казалось, будто недовольство ее вызвано Академией искусств, но сейчас поняла: это неприятное ощущение появляется у нее от собственной беспомощности, недовольства своим преподаванием, своим мертвым языком и бегством от действительности. Значит, признать это было для нее настолько болезненно, что она, страшась переживаний и расстройств, сама того не желая, заставляла переживать и расстраиваться своих студентов? Она прекрасно понимала, что хотел выразить Таге Баст, и выразил он это с поразительной ясностью, так что же он собирается показывать в оставшиеся семь минут фильма? За временем Лотта следила. Желание закричать, что ей все понятно, соперничало в ней с жаждой провалиться сквозь землю, но ни того, ни другого у нее не получилось бы, к тому же, возможно, если досмотреть до конца, она поймет еще что-нибудь?

Она стоит на лугу в Маридалене, повсюду весенние цветы, в руках у нее букетик незабудок, во рту молодой березовый листочек. Лотта прикладывает палец к губам, и камера переползает. Теперь в центре экрана – заяц. Он замер посреди травы и цветов, усы у него подрагивают – камера Таге Баста даже это ухватила. Заяц пытается прыгнуть, но одна задняя лапа у него повреждена, поэтому он неуклюже бежит по цветам и траве и скрывается из виду. Лотта в фильме всхлипывает, и если бы та Лотта, живая и внимающая, не старалась изо всех сил сдерживать чувства, если бы все ее тело не было готово лопнуть от напряжения, совсем как у того напуганного зайца, которому не удается побыстрее сбежать от опасности, то зрители услышали бы и ее всхлип. Но всхлип на экране все равно получился громче, потому что был записан на чуткую камеру Таге Баста, отредактирован на оборудовании Таге Баста и перенесен на более высокий уровень. Судя по повисшей в зале тишине, этот всхлип подействовал на всех, а на экране появилось печальное лицо Лотты, от которого даже ей самой стало не по себе.