На совещании в штабе корпуса Кутепов прямо объяснил свои сомнения:

— Об этом я только что говорил по прямому проводу со штабом армии. Говорил, что я Орел возьму, но мой фронт выдвинется, как сахарная голова. Когда ударная группа противника перейдет в наступление и будет бить по моим флангам, то я не смогу маневрировать — часть своих полков мне и так пришлось оттянуть к соседним корпусам после того, как их ослабили да у меня самого отняли шесть полков… А мне все-таки приказали взять Орел.

Большого энтузиазма в его словах никто не слышал.

Да и откуда быть энтузиазму? Что-то не увязывалось. На Украине — Махно, на Дону — строптивые казаки, на Кубани — "самостийники" из Кубанской Рады. И меж ними словно нет России.

Орел заняли, Май-Маевский прислал Кутепову веселое поздравление: "Орел — орлам!"

А тревога не проходила, росла.

Белая Россия была окружена врагами. Она уповала, что народ сам очнется и разберет, на чью сторону вставать. А что народ? Ждал, кто победит.

Красные, хоть и лучше владели средствами управления народа, от заведомо невыполнимых обещании до жесточайшего террора, в отличие от белых этого молчаливого народа все-таки боялись. Против Добровольческой армии были брошены латышские, эстонские, украинские части, ничем не связанные с населением центральной России. Они должны были сцементировать оборону. Ленин придавал этому настолько большое значение, что лично подсчитывал по карте срок прибытия латышских стрелков к Орлу и следил за ходом переброски.

О том, как сражались "червоные казаки", известно. Нет, не жестокость боев, не дерзкие прорывы вызвали к ним злобу. В конце концов и белые стреляли и рубили не слабее. Но белые не опускались до провокаций во имя "светлого будущего". Чтобы возбудить среди мирного населения ненависть против белых, "червоные" наряжались в белогвардейскую форму, надевали погоны и устраивали массовые расстрелы крестьян.

Четырнадцатого октября ударная группа красных получила приказ наступать. В ночь на пятнадцатое октября после ожесточенных боев 2-я бригада Латышской дивизии отбила Кромы и создала угрозу флангу и тылу Корниловской дивизии, занимавшей Орел.

Кутеповский корпус был нацелен на Тулу. Но теперь надо было избавиться от фланговой угрозы, снова занять Кромы.

Холодная осенняя пора, облетевшие леса, побуревшие мокрые поля — глухое предзимье сурово глядело в глаза добровольцев, словно вопрошало, почему они опоздали воспользоваться безвозвратно ушедшим летним теплом. И что могли ответить офицеры в разбитых сапогах?

Опоздали?!

Чаши весов качались.

Добровольцы вновь овладели Кромами и Севском и начали движение к Липецку, Лебедяни и Ельцу.

Буденный занял Воронеж и получил задачу двигаться главными силами на Курск, в тыл добровольцам. Кутепов приказал оставить Орел.

Все висело на волоске. В эту пору любое точное решение могло переломить ход назревшего кризиса.

В штабе корпуса собралось совещание, чтобы определиться в этой тактической неразберихе. По давно заведенной традиции первое слово было предоставлено самому младшему по чину офицеру. И этот офицер предложил неожиданное:

— Прежде всего надо приказать всем штабам выйти из вагонов и перейти в войска. А обозы, больных и раненых отправить скорее в тыл. Затем собрать все наши силы в один кулак и обрушиться на Латышскую дивизию. Латыши уже сильно потрепаны корниловцами, и наш корпус, безусловно, их уничтожит. Остальные советские полки будут после этого нам не страшны. Мы снова возьмем Орел. Не будем в нем задерживаться, двинем быстрым маршем на Москву. За Орлом никого, кроме только что мобилизованных частей нет, они нам не страшны. Москву мы возьмем. Это разрушит все управление красными армиями, их карты будут спутаны. Центр страны будет наш. Мы получим все преимущества центральной власти. А рейд Буденного по нашим тылам в конце концов выдохнется…

Предложение это вызвало большое оживление, но кто-то резонно заметил, что армейский штаб никогда не утвердит такой операции.

— А мы должны только предупредить Харьков о ней и немедленно прервать связь, — сказал офицер.

Но с ним никто не согласился. А что было бы, если бы согласились?

Спустя несколько лет, уже в Париже, генерал Кутепов вспомнил об этом. Тогда шел разговор о судьбе, о даруемых ею каждому человеку пяти минутах, ухватив которые можно достичь наивысшей удачи. Ему напомнили то штабное совещание. Может быть, именно там он упустил свои пять минут?

— Если бы я пошел на Москву, каких бы собак на меня потом навешали в случае неудачи, — ответил Кутепов.

Но тот самый офицер возразил:

— В случае неудачи вас бы давно не было в живых, все легли бы костьми. Ну а при удаче — победителей не судят.

Может быть, и вправду они дошли бы до Москвы, как весной восемнадцатого года дошли до Екатеринодара. И легли бы под Москвой, подобно Корнилову.

Прорыв кавалерии Буденного под Касторной на стыке Добровольческой и Донской армий и Червоной дивизии на Фатеж (снова был маскарад с переодеванием) заставили белых отступать.

Как ни горько было ощущать движение исторического маятника в чужую сторону, но с каждым днем добровольцы начинали все больше понимать, что московский поход уже завершился, надо думать о спасении армии.

Наступил новый период белой борьбы. На протяжении огромного фронта в 1150 километров у белых было всего 48 400 штыков и 22 000 сабель. О сплошном фронте не могло быть и речи. К тому же, как всегда при отступлении, резко обозначились тыловые противоречия и столкновения генеральских позиций. Ко всем трудностям добавлялись вспышки сепаратизма на Дону и Кубани, где во избежание подъема цен на продукты питания запретили их вывоз за пределы областей. То есть добровольцы как бы официально объявлялись чужими.

В свою очередь генерал Май-Маевский издал приказ, запретивший на Украине преподавание в школах на украинском языке.

Все это происходило в рамках белого движения, единой борьбы с большевиками.

"Единую и неделимую" на самом деле объединяла только военная сила, да и то всегда чувствовалась разница между добровольцами, донцами и кубанцами.

В тылу же безраздельно властвовала "колдунья в шапке-невидимке". Это название журналисты из "Донских ведомостей" дали безудержной спекуляции, с которой не могли справиться ни гражданские, ни военные власти. Ни строгие приказы, ни аресты, ни реквизиции не смиряли безудержность "колдуньи". Среди арестованных были даже и офицеры. Так, в Новороссийске за хищения вина из казенного имения Абрау-Дюрсо был арестован чиновник для особых поручений при черноморском губернаторе де Роберти.

Кого было винить?

В октябре генерал Врангель приказал повесить заместителя начальника станции Царицын, весовщика и составителя поездов. Они за взятки отправляли с воинскими эшелонами частные грузы, задерживали раненых и снаряжение. Бедняги попали под железное колесо, оно изрубило их, но вокруг все оставалось по-прежнему.