Как книгу, твою мать, под одним грёбанным названием: «Кайманов Егор — моральный урод». Самое поганое — я всё это время знал, что делаю. Знал, что уничтожаю её. Знал, что делаю больно, и никак не останавливался.

И до сих пор всё это знаю и не отрицаю. Вот даже намёка, что надо себя оправдать не возникает. Какая-то одна сплошная пустота. Отрофированность.

И вместо того, чтобы бежать и отыскивать её, просить прощения и что в принципе там делают нормальные люди, я понёсся убивать Удовиченко. Вот просто потому что он впустил её в клуб. Что обхаживал, заказывая дорогие коктейльчики, шутил и просто в принципе говорил с ней. Смотрел на неё, дышал рядом с ней…

Я нормальный, вообще?

Даже не сомневаюсь, что нет.

— И что… — наконец переваривает Рим услышанное, — хочешь сказать, что ты вот так просто взял и поверил? Потому что прочитал, что она пишет, — продолжает он с сомнением, будто точно знает, что это не всё.

Да потому что так и есть.

— Почерк, — бросаю резко, потому что это признавать тоже самое, что заявлять на весь мир, что тупее меня никого нет.

А затем кидаю короткий взгляд на максимально притихшего друга, он смотрит на меня так, будто я сказал ему что-то дико неправдоподобное. Секунду, две, и тут он взрывается смехом. Диким, громким и чертовски бесячим, потому что я даже отрицать не могу, что это заслужил.

— Ну ты и дебил, Кай, — сквозь смех выдаёт он и снова продолжает громко хохотать так, что мне хочется его скинуть с лестницы. Нельзя, этот придирок прав. Шумно вздыхаю и перевожу взгляд обратно к окну. Мне смеятся определённо не хочется. А это всё продолжает ржать так, будто сейчас задохнётся. — Ты серьезно? Вот прям серьезно? Гнобил девочку год, а сам даже не додумался проверить почерк?

— Я не… — начинаю что-то говорить, но замолкаю.

Серьёзно, какого хрена всё так сложно?

— Отлично, — тем временем, будто подбадривая, заявляет он. Вот только это нихрена не про меня. — Теперь я точно без зазрения совести могу подкатить к ней.

Мля, он точно хочет узнать, сколько ступеней на этой лестнице.

— Ноги, нахрен, сломаю, чтобы подкатывать не на чем было, — заявляю на полном серьёзе, но тот лишь улыбается.

Как может только он — с улыбкой отъявленного маньяка, при том искренне не понимает, почему от этой улыбки так шарахаются все девушки.

— Да ладно, мужик, расслабься, я просто проверял.

Я даже не хочу знать, до чего додумался этот ревизор. Голова всё больше и больше становится невероятно тяжёлой. У меня по-прежнему нет ни единой здравой мысли, что делать со всей этой чертовой ситуацией.

— А если серьёзно, — вдруг спрашивает Рим, забывая про всё веселье, — ты хоть теперь понимаешь, что изначально затея была чертовски дерьмовой?

И снова этот момент. Нормальный бы точно жалел и каялся. А я лишь качаю головой.

— Нет, — и это чистосердечное, каким бы в итоге конченным я ни казался. — Если бы я не довёл Лину, она бы мне никогда не сказала правды.

Рим с видом, ну ты и идиот, закатывает глаза. Но мне, если честно, посрать не его мнение. Я не из тех, кто оплакивает свои ошибки и ищет, как себя оправдать. Да никак, это уже всё сделано. И с какими бы я сейчас словами ни пришёл к Лине, никак не отменю того, что сделал за этот год.

Это не говорит о том, что я не понимаю всего масштаба, насколько я оплошал. Понимаю, ещё как понимаю. Но если сейчас я буду убиваться, никогда не смогу собрать себя, чтобы сделать то, что должен.

— Ты хоть объяснишь ей всё? — не унимается Рим.

Но я снова слишком просто качаю головой, что друг уже не скрывает своего возмущения.

— Да лааадно, — тянет неверующе и недовольно.

А моему спокойствию как-то разом приходит конец. Я срываюсь прямо на друга.

— Послушай, чего ты от меня хочешь? Чтобы я плакался и ползал у неё в ногах? — судя по промелькнувшему одобрению в глазах Рима, понимаю, что сейчас он скажет, именно так, но я не даю ему вставить и слова. — Да она даже слушать меня сейчас не станет, после сегодняшнего. Или что ещё вероятнее, подумает, что это очередная фигня, чтобы испортить ей жизнь.

Вот этого Рим уже не может отрицать, поэтому даже больше не спорит, однако для его же успокоения, да и для своего заодно, потому что мне надо это сказать хотя бы для самого себя, чтобы в это поверить, я добавляю.

— Сначала я должен исправить всё то, что разрушил, а потом можно и поговорить, — заверяю я, хотя сам даже пока не представляю, как именно всё проверну. К тому же сейчас есть ещё одна очень серьёзная проблема, которая не может ждать. — И вообще, что между мной и Линой, это только между мной и Линой. Нам же с тобой сейчас важнее решить, что делать с Удавом, пока он не похоронил всё наше дело.

Рим недоволен, я знаю, что он и так был за Лину, а теперь и вовсе хочет содрать с меня шкуру, что я так обошёлся с ней. Но с этим я прекрасно справлюсь сам, а вот, что делать с Удовиченко надо решать прямо сейчас, пока он не натворил дел и не сдал нас всех со всеми потрохами, понимая, что мы так просто этого не оставим.

— Ладно, — наконец сдаётся Рим, — ты прав, надо придумать, что делать с Удавом.

Мы договариваемся завтра где-нибудь собраться и вызванить Серого, чтобы обсудить, как лучше нам поступить, и после этого Рим уходит. Я же так и остаюсь сидеть на лестнице, глядя в окно на ворота. Я соврал, сейчас, когда Рим наконец не испытывает меня взглядом, ожидающим от меня, что я с лёгкостью всё исправлю, осознаю, что на самом деле ни хрена не уверен, что это сработает. Да, я сделаю, что смогу, но я больше чем убеждён, что это не вернёт мне Лину.

По крайней мере, так, как этого я хочу.

Сейчас же надо хотя бы придумать, как вернуть её домой.

Глава 20. Лина

Я не появляюсь дома два дня. Ни с кем не разговариваю, а телефон стараюсь включать только в крайних случаях. Еда, одежда и самое необходимое из бытовых принадлежностей. Знаю, мне не следует сейчас тратить деньги, но я просто не хочу думать о последствиях. Не хочу думать, что придётся