Она слегка подняла бровь, следя за моей реакцией. К своей чести могу сказать – никакой реакции не было. Я просто ее слушала.

– Вы ничего не преувеличиваете? – мягко спросила она. – Может быть, невеста – это слишком сильно сказано?

– Мы прожили вместе два года, и все называли нас семьей, – спокойно ответила я.

– А, ну раз так…

– А почему это имеет такое значение? – поинтересовалась я. – По-моему, всякий нормальный парень способен обзавестись семьей.

Она улыбнулась:

– Безусловно. Надя, вы можете как-то доказать, что вы именно та, за кого себя выдаете?

– Могу, – ответила я. – Скажем, я знаю о нем все.

– Ну и например?

– Например? Он обожает сладкое и часто мучается зубной болью.

– Я этого не знала. Ну а еще?

– Он бывший левша, – засмеялась я. – Уж об этом он, я думаю, тоже не сообщал?

Стук карандаша о стакан прекратился. Елена Викторовна нахмурилась, глядя в одну точку, потом перевела взгляд на карандаш, который все еще сжимала в пальцах.

– Он и сейчас пишет левой рукой, – сказала она, наконец.

– Не может быть!

– Я сама видела. – Ее тон по-прежнему был задумчивым. – Он подписывал в этом кабинете бумаги и держал ручку в левой руке.

– Я прожила с ним два года и никогда не видела, чтобы он писал левой рукой! – возмутилась я. – Он пишет правой, и почерк у него при этом ужасный.

– Значит, взялся за старое, – вздохнула она. – Все-таки у него сейчас важные перемены в жизни. Ладно, обсудите это при встрече.

– В том-то и дело, что я не могу с ним увидеться! – не выдержала я. – Когда он занялся этим проектом, то ушел из дома. Я не знаю, где он живет, не знаю даже телефона, по которому можно с ним связаться. Это что – входит в условия его контракта?

Елена Викторовна засмеялась:

– Да что вы, конечно нет! Мы же не звери!

– А вы, простите, имеете прямое отношение к студии?

– Разумеется, – ответила она и, не дав мне уточнить, какое положение она тут занимает, стала рассуждать на тему, почему Женя так поступил со мной? Я слушала, не перебивая, и убедилась только в одном – от него, в самом деле, никто не требовал конспирации. Это было его собственное решение. Легче от этого не стало. Дама мне очень сочувствовала – не знаю, искренне или нет.

– Так вы дадите мне его координаты? – спросила я, приняв все ее соболезнования и ответив на несколько вопросов о нашей с Женей семейной жизни.

– Если бы я их знала! – воскликнула она. – Что-то у меня записано, но это паспортные данные. Думаю, они и у вас имеются?

Я вздохнула.

– А вы поспрашивайте его родителей… – посоветовала дама. – Или друзей.

– От матери он все скрыл, а друзья… – Тут я поняла, что не могу припомнить ни единого человека, к которому можно обратиться. Мне всегда казалось, что друзей у Жени предостаточно. Но кому из них он мог рассказать всю правду о своем поступке? И кому вообще он теперь говорил правду?

– Неужели у него нет друзей? – любопытствовала дама. – Я лично видела одного – он явился в студию двадцать девятого, вечером. Правда, они с Женей не поладили и он вскоре ушел.

– Вы имеете в виду Ивана?

– Не знаю его имени, но это был такой плотный, симпатичный парень, с очень приятным голосом. Я еще подумала, что он должен хорошо петь. При наличии слуха, конечно.

– Он и есть певец. Точнее, был… – Я смотрела в ее глаза-пуговицы и пыталась понять – знает она о смерти Ивана или же все это для нее – новость? Но попробуй, пойми, что выражают глаза, которые прячутся так глубоко в глазницах. Честно говоря, мне казалось, что она оттуда за мной подсматривает. Но может, я просто к ней придиралась.

– Бросил петь? – легко спросила она, встав из-за стола и занявшись приготовлением кофе.

– Бросил жить, – ответила я ей в спину.

Елена Викторовна продолжала наливать воду в кофеварку. Затем нажала кнопку, повернулась и с милой улыбкой спросила:

– Как это понять? Молодой человек покончил с собой?

– Его убили в собственной машине на Ленинградском шоссе. Ночью, с двадцать девятого на тридцатое декабря. В общем, вы его видели в последний вечер жизни.

Так знала она или нет?! Я чуть с ума не сошла, занимаясь физиогномистикой, но у меня так и не сложилось никакого мнения. Елена Викторовна только чуть повела плечами, будто сбрасывая с них неприятный груз этой новости:

– Бедняга… Даже до Нового года не дожил… Они с Иваном дружили?

И тут я не выдержала:

– Скажите, а почему я вас не видела в этой студии двадцать девятого? Я тоже сюда приходила!

– Во сколько?

– В восемь!

– А я ушла незадолго до восьми, – улыбнулась она, мельком взглянув на стенные часы. – Даже помню, что еще попала в магазин.

– Ну, тогда вы видели машину Ивана напротив института! Это были старые «Жигули», темные.

– Ох, Надя, да зачем бы я стала разглядывать «Жигули», старые или новые? – фыркнула она. – У меня есть своя машина, слава богу!

– Но «Жигули» там стояли? Вы можете подтвердить в милиции, что Иван никуда не уехал?!

У меня сорвался голос. Елена Викторовна смотрела на меня как на сумасшедшую. Потом выключила кофеварку – кофе давно был готов.

– Почему это для вас так важно? – спросила она.

– Потому что его убили и сразу закрыли дело! Нашли какую-то проститутку, пойманную во время облавы на шоссе, и она заявила, что ударила Ивана по голове, чтобы добыть денег на наркотики! Но все было совсем не так!

– О господи, – пробормотала она. – А как все было? Вы-то откуда можете знать?

– Я знаю, что тем вечером он снова вернулся в студию, пробыл в ней где-то до полуночи, и это совершенно точно! А что с ним было потом – никто не знает! Но проститутку он к себе в машину точно не сажал! Абсолютно точно!

– Да почему?! – воскликнула она. Я видела, что ее изумление совершенно искренне, и мой рассказ ее захватывает.

– Потому что ему не нужна была проститутка! Он ехал к девушке на свидание! – вырвалось у меня.

Елена Викторовна помедлила и налила кофе. В две чашки. Одну она протянула мне, и я взяла. Но пить не хотелось, и руки у меня дрожали. Я держала чашку на весу и в конце концов облила ковровое покрытие. Елена Викторовна, примостившись с чашкой у своего рабочего стола, не упрекнула меня за испорченный ковер. Да и, правду сказать, пятен на нем уже было предостаточно. Она смотрела поверх пара, поднимающегося над краями чашки, и, казалось, ожидала продолжения. Я молчала. Меня не покидало ощущение катастрофы. Я не должна была этого говорить. Я должна была говорить об этом не так! Потому что если к смерти Ивана причастны люди с этой студии, я только что подставила под удар и себя, и Юлю. И что с того, что я не назвала ее имени? Она просила никому не рассказывать, а я ее предала.