Лекции были каким-то большим откровением — праздником.

Хвостов очень горячо, с большим темпераментом знакомил нас с историей Римского права. Герье, Кизеветтер, Фортунатов — это все были имена и поборники женского движения.

Приложения

1918 год

С хутора мы не поехали в Москву, там было очень голодно. Мы решили пережить голодное время в Полтаве. Шура поехал искать квартиру, но не нашел ее. Они все были на учете у немцев. В Полтаве встретил свою тетушку, она посоветовала приехать к каким-то знакомым, у которых был свой дом, а хозяева были в Крыму. Туда-то мы и поехали, но выяснилось, что к ним кто-то приехал жить из Петрограда, а нам надо предпринимать что-то другое.

Так вот, в трех километрах от Полтавы было имение Фетисова, где никого не было, кроме управляющего или садовника, я точно не помню. Словом, мы договорились о цене и сняли полдома. Место было очень красивое, дом был в хорошем состоянии, были дрова, была чудесная оранжерея. Какие цветы!

Жилище у нас было, а работу, заработок — его надо было найти. Сразу стало ясно, что летать взад-вперед в поисках работы не сподручно, а тут пошли неясные слухи, что на усадьбы делают налеты, убивают всех подряд, и так надо затемнять стекла, чтобы и щели света не было. А керосин и свечи — все надо тащить из города, бытовые надобности и еду тоже. Прожили мы там, наверное, с месяц. Мне удалось написать пруд, затянутый тончайшей полоской льда. Удалось написать лес самых разнообразных кактусов, я такого собрания еще никогда нигде не видела. И еще, что меня буквально ошеломило, — богатейшую коллекцию бегонии: цветы были крупные, с большим блюдцем, белые, оранжевые, желтые, красные, красоты непомерной! Садовник разрешил мне писать. Таким образом, у меня были три картины этого периода, и они меня вполне удовлетворили.

Вечера стали длинными, темнело рано, освещения не было, одна маленькая лампа — керосин надо было беречь. Ложиться приходилось рано.

Ночью и вечерами постоянно раздавались выстрелы, от них становилось беспокойно и неуютно.

Твердо решили выбираться отсюда. От Коли была получена открытка, где он сообщал, что мобилизован. И все, больше мы его не видели и ничего о нем не слышали. Оставив детей с няней, я отправилась в город, чтобы найти там крышу. Пошла в один из самых отдаленных районов, привокзальный. Нашла дом, где были три свободные комнаты, но хозяйка сказала, что ее площадь на учете у немцев и надо получить от них ордер, только тогда она сможет нас к себе прописать. Дала адрес комендатуры, и я пошла туда. Думаю, что немцы чувствовали всю шаткость своего положения, и мне без всякого затруднения сейчас же дали бумажку, по которой я могла занять намеченную квартиру.

Хозяйку звали Александра Аркадьевна. Она вышла мне навстречу и сказала: «Я должна прямо сказать, что хочу получить такую-то цену, мне очень-очень трудно жить, и у меня трое детей, и сегодня только что убили Аркашу». Она заплакала. Мне было ее так жаль, я обняла ее, слезы душили меня. Сколько же горя кругом, боже ты мой!

Итак, мы поселились в Павленках, но у нас ничего не было, только коляска для Аллочки, узлы с подушками и одеялами.

Переехали и вечером, сидя на полу перед камином, ели вареную курицу.

Мы были рады, что мы в городе среди других себе подобных. Александра Аркадьевна обещала нам устроить мебель. У нее были какие-то знакомые из Петрограда, которых года два назад перевели в Полтаву, и они всю свою мебель сложили в сарае. Они даже будут довольны, если мебель перейдет в теплое помещение, тем более что в сарае пыльно.

На следующий день у нас все комнаты — столовая, спальня — были обставлены. Нужны были раскладушки для детей, но и тут нам повезло, кто-то уезжал и продавал.

Окна столовой и детской выходили на улицу, а спальни — в сад. Мы переехали вовремя, должно быть, в ноябре. По утрам — заморозки, появлялись хлопья снега. А у нас ни у кого ничего теплого!

Уезжая из Москвы, мы рассчитывали на лето, а тут надвинулась зима, и неизвестно, когда удастся выбраться в Москву. Слухи шли тяжелые, что в Москве голод страшнейший, полная разруха. Да и здесь, если работы нет, и есть нечего.

У меня падало сердце. Ксения оставалась в Моск-ве, я не взяла ее, я не знала, как нам удастся поехать, а няня ее так баловала, да и с Ирой они так часто ссорились, я и подумала, что очень полезно девочкам пожить врозь, тем более что Аллочке было только во-семь месяцев и она требовала много внимания. Груз Ксени лежал на мне тяжелым камнем, я никак не могла простить себе, что я оставила ее, хотя прекрасно знала, что убила бы стариков, если бы отняла у них радость растить внучку. Уже восемь месяцев я не знала, что делается в Москве. Живы ли там?

Шура каждый день бегал в поисках работы. Заработок был случайный и неинтересный.

Приближалась зима, пошел снег. Здесь, в Полтаве, стало похоже на картины Верещагина: немцы жал-кие, в женских платках с опорками на ногах тянулись домой, составы увозили их каждый день. Завернутые в немыслимые тряпки, бледные, худые, немощные, тянулись группы уходящих войск. Начальство спешило, грабило население, отправляли посылки с сахаром, повидлом, салом, живностью… При всяком удобном случае народ старался не дать погрузить ящики с провиантом, растаскивали сами. И тогда дешево можно было достать то, что должно было уехать в Германию.

Основное население Павленко был рабочий люд — кустари, рабочие и беднота. Шура очень быстро завел со всеми знакомство. В его обязанности входило носить воду с колонки.

Зима медленно вступала в свои права, уже ложился снег, запушились деревья, и вскоре вся Полтава, как в сказке, оделась в зимний наряд. Мягкая, очень снежная зима была удивительно красива! Телеграфные провода, как тяжелые канаты от столба к столбу, почти касались усыпанной снегом земли.

Александра Аркадьевна переехала с детьми в одну комнату, а другую сдала.

Из окна нашей спальни был чудесный пейзаж: вишенки гнулись под тяжестью снега и стояли большими-большими куполами, пронизанные солнцем, и с легкой синевой тени, а там, где играло солнце, снег был розовый и оранжевый. Я смотрела-смотрела, переживала, подготовила холст и одним махом перенесла прелесть зимы на его поверхность, потом оставила на