Она обвила его руками и скорее выдохнула, чем сказала:

— Милый друг!

После продолжительного объятия он пододвинул низенький табурет к кушетке, на которой она лежала, и сел таким образом, что головы их оказались на одном уровне. Она легким, грациозным движением изменила позу и прильнула головой к его плечу, сжимая обеими ладонями его правую руку, закрыла глаза и прошептала:

— О, как я счастлива!

Прелестную картину составляли эти две изящные, молодые фигуры. То была картина настоящего, счастливого, мимолетного мгновения, которым наслаждаются, не спрашивая, что было прежде и что будет потом.

Глубокий вздох вырвался из груди молодой женщины и отозвался дрожью в ее теле, приникшем к возлюбленному.

— О чем вздыхает моя дорогая Тони? — спросил Штилов. — Чего тебе недостает, — тебе, созданной для того, чтобы сеять счастье?

— О, мой возлюбленный! — отвечала женщина, снова вздыхая. — Я не всегда так счастлива, как теперь, на твоей груди, и вот только что… — Она запнулась.

— Что было только что? — переспросил он. — Что могло заставить тебя два раза так тяжело вздохнуть? Тебя, которой подобает только улыбаться и — целовать!

И, подняв голову молодой женщины, он нежно ее поцеловал.

— Мой муж был здесь, — сказала она, вздыхая в третий раз.

— Ага! И что было нужно этому несчастному, который называет своим такой цветок и не умеет наслаждаться его ароматом?

— И для которого он никогда не благоухает, — вставила она живо. — Он изводил меня упреками, ревностью…

Тони запнулась, потом приподняла прекрасную голову, немного отодвинулась и снова опустилась на красную подушку, не выпуская его руки из своих.

— Видишь ли, — сказала она, — прежде, когда он упрекал меня и разыгрывал Отелло, если кто‑нибудь за мной ухаживал, мне было все равно — я смотрела на него с высоты величия и отвечала ему смело и уверенно. Теперь же, — продолжала она, не сводя с него глаз, пылавших страстью, причем розовые бантики на ее груди поднимались и опускались с удвоенной быстротой, — теперь я дрожу, мое сердце бьется и гонит кровь по жилам, потому что…

Она снова бросилась к нему, спрятала лицо на его груди и прошептала:

— Потому что я теперь сознаю себя виновной.

Штилов нагнулся и прижал ее к себе.

— И ты об этом сожалеешь?

— Нет, — отвечала она чистосердечно, — но мне обидно думать, что он мой муж, что я от него завишу, завишу, — прибавила дама тише и запинаясь, — во всех материальных вопросах. И когда супруг дает чувствовать эту зависимость, тяжело дает чувствовать…

— Зачем же тебе от него зависеть, — прервал он ее, — когда у тебя есть друг, слуга, которого ты осчастливишь, если скажешь, что тебе надо, чего ты желаешь?

— О, мне так мало нужно! — сказала она. — Но он отказывает мне во всем!

— Бедная Тони! Может ли быть, чтобы эти губки когда‑нибудь высказывали желание напрасно?

Он прижал ее руку к своим устам.

— Так в чем именно он тебе отказал?

— Ах, нет! — сказала она тоскливо. — Я не хочу портить такими дрязгами сладких минут свидания с тобой! Брось это — я уже забыла! — И красавица опять вздрогнула.

— А я не забуду, пока не скажешь, в чем было дело. Прошу тебя, если ты меня любишь, скажи, что у тебя на душе? Чтобы разом с этим покончить!

— Он разбранил меня, — ответила Тони, не поднимая глаз, — за счет портнихи и отказался его оплатить… и… — продолжала она с живостью, — эти заботы так меня терзают, что я не знаю ни минуты покоя, когда тебя нет со мной.

— Ну, еще слово, — сказал он весело, — назови итог гнусного счета, дерзающего оспаривать мое место в твоей прелестной головке?

— Тысяча двести гульденов, — шепнула она.

— Только‑то! Как мало нуждается такая красавица в изощрениях портнихи! Униженно прошу позволения прогнать эту тучку с моей возлюбленной.

И он поцеловал ее оба глаза.

Она быстрым движением чмокнула ему руку.

— Получать и вечно получать! — сказала она с горечью. — О, если бы я была королевой, а ты — бедным офицером! И если бы я могла изливать на тебя лучи блеска и счастья, избрать тебя из тысячи и возвести на золотые ступени моего престола!

Дама поднялась и стала перед возлюбленным с истинно царственным величием. Глаза ее горели, и когда она подняла руку, можно было подумать, что по мановению этой прекрасной длани двинутся армии и тысячи придворных падут ниц.

Мало‑помалу глаза ее полузакрылись веками, и она промолвила нежным, тающим голосом:

— Но теперь я не могу дать ничего, кроме моей любви!

— И мне больше ничего не нужно! — сказал он, скользнув с табурета на пол, к ее ногам, и глядя на нее пылающими глазами.

В эту самую минуту громкий звонок раздался по комнате.

В дверях послышался шум.

Вбежала горничная и испуганным голосом доложила:

— Граф Риверо!

Молодая женщина вздрогнула.

Почти грубым, порывистым движением она толкнула Штилова к табурету, а сама бросилась на другой конец кушетки.

Лицо ее страшно побледнело. Штилов посмотрел на нее с удивлением.

— Откажи ему, — шепнул он.

— Это старый знакомый, которого я давно не видела, — сказала она глухо, — это…

Она еще не успела кончить, как распахнулась портьерка прихожей и с элегантной, светской развязностью вошел высокий, статный мужчина лет тридцати пяти. Он был одет в темные цвета, лицо его, благородного выразительного типа, отличалось матово‑бледным колоритом южанина, большие, темные глаза казались еще темнее от коротко остриженных черных как смоль волос и маленьких усов.

Когда граф Риверо спокойным шагом приблизился к молодой женщине, она протянула ему руку, которую он поднес к губам и задержал дольше, чем допускает простая вежливость.

Штилов это заметил, и к удивлению, которое отразилось на его лице при первом появлении вошедшего с такой уверенностью и так неожиданно, начало примешиваться положительное неудовольствие.

— Нежданно‑негаданно дела заставили меня вернуться гораздо скорее, чем я предполагал, и я беспредельно радуюсь возможности встретить вновь моих венских друзей. Первый мой привет, разумеется, прелестнейшей и очаровательнейшей женщине, которая составляет лучший цветок в венке моих воспоминаний о Вене.

Он снова прижал к губам нежную ручку, которую до сих пор держал в руках, сел в кресло, слегка поклонившись Штилову, и вопросительно посмотрел на хозяйку дома.

Тони совершенно оправилась от тревоги и смущения, в которые ее повергло внезапное появление графа. Взгляд ее стал твердым, губы усмехались, и нежный румянец заиграл на ее щеках. Она сказала веселым и развязным тоном: