Однако уже через час, Лялькин очаровал обоих собеседников, показав им еще несколько фокусов с изменением «кривизны пространства-времени».

– Жаль, уходить нужно, – огорчился Тартов, вставая из-за стола. – Вот моя визитка, – он бросил на стол карточку и несколько крупных купюр и ушел.

То ли под воздействием спиртного, то ли еще по какой причине, но Кузьмин рассказал Лялькину о Ефимке. Ему в этот вечер хотелось рассказывать и рассказывать о себе, настолько Геннадий Петрович расположил его. Рассказ о Ефимке заинтересовал Лялькина и он предложил Кузьмину встретиться завтра, «в удобное для него время».

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОСЛЕДНЕЙ ГЛАВЕ.

I

В феврале 2000-го года, меня вызвал к себе редактор Михаил Валерьевич, что он делал нечасто. Вызвал по телефону, и по тону его голоса я понял, что ничего хорошего мне этот «вызов на ковер» не сулил. Должен сказать, что чувствовал я себя в последнее время плохо. Мучила бессонница, а когда засыпал, то снились мне кошмары. Я попытался «лечиться» известным русским способом, принимать на ночь граммов сто пятьдесят водки, но очень быстро перескочил эту норму и в последнее время выпивал почти бутылку, оставляя на утро, на похмелку стопку – другую.

Так что причины для дурного предчувствия у меня были: скрыть вечерние попойки и, самое главное, последствия их – как-то: помятый вид, отекшее лицо и прочие прелести такого образа жизни, было невозможно. Однако речь Михаил Валерьевич завел не об этом. Обычно резкий в суждениях, он на этот раз мялся, справлялся о моем здоровье, но ничего не сказал о моих увлечениях водочкой.

– Черт его знает, – наконец выдавил он из себя, – чем ты не угодил Гарану «Великолепному»? Задолбил он меня, как дятел трухлявое дерево.

Так своеобразно Михаил Валерьевич отреагировал на мой недоуменный взгляд.

Я молчал, да и что я мог сказать? Я догадывался о причинах: сам совершил крупнейшую ошибку, попутал меня бес тщеславия, показал-таки некоторые главки из этой вот повести одному человеку. Еще раз подтвердилось давнее изречение: «что знают двое – знают все».

– Говорят, что ты что-то там накалякал, мемуары какие-то или расследование, не понял, – он вопросительно посмотрел на меня.

– Чепуха все это, Михаил Валерьевич. Ну, какие я могу написать мемуары, а уж тем более расследование? – попытался спустить этот вопрос на «тормозах».

– Не сомневаюсь, что чепуха, – откликнулся шеф, – но чепуха чепухой, а финансирование газеты мне перекрыли. Так что у меня выбор не велик: или ты, или семьсот тысяч в год.

Видимо, у меня было такое выражение лица, с каким в гроб кладут, да и, по сути дела, это означало мою финансовую погибель. Трудно себе представить, где в городе, найдет себе место опальный журналист. Вряд ли кто примет на работу даже в качестве ночного сторожа!

– Что же, мне сейчас прямо здесь, писать заявление об увольнении? – спросил я, преодолевая сухость во рту.

– Пойми ты, я ничего против тебя лично не имею!

– Ну да, обстоятельства – против…

– Вот именно. Я тебе, как положено, три месяца буду платить зарплату, но ты должен войти в мое положение.

И тут я не удержался и спросил, перейдя на ты::

– У тебя выпить есть что?

Михаил Валерьевич поглядел на меня удивленно, но ничего не сказал, встал и пошел к большому, встроенному в стену холодильнику. Вытащил оттуда пирожное, кажется, «Рафаэло», бутылку «Губернаторской водки» и стакан.

– Только не у меня в кабинете, – сказал он.

Так я в первый раз за пятнадцать лет работы пил водку на своем рабочем месте, запершись от сочувственных взглядов сослуживцев. Там же я написал заявление «по собственному желанию».

Мои злоключения на этом не кончились. На автобусной остановке в «Тупике» (поразительное и в каком-то смысле, символическое название) попал под милицейскую облаву на алкашей и был скручен, помят и доставлен в районный медвытрезвитель. Правда, начальник медвытрезвителя узнал меня и «досрочно» освободил, но сам факт испытанного мною унижения так потряс, что я на следующий день попал в больницу с диагнозом: «острая сердечная недостаточность».

Две недели кололи мое бедное тело, но душа моя страдала куда сильнее, чем, я извиняюсь, задница, превратившаяся в решето для отцеживания чая. Весной, а точнее – к средине марта, меня выписали из больницы, и мне пришлось открыть супруге неприятную новость: отныне я безработный без надежды найти работу в этом городе.

Еще пару недель у меня не было никакого желания заглядывать в папку, ставшую источником моих неприятностей, а потом все-таки решился. Трудно сказать, почему. Наверное, потому, что написано было уже столько, что оставалось довершить кое-какие штрихи к похождению Геннадия Петровича Лялькина. Но не тут-то было. Набросав наспех план заключительных глав, я снова угодил в больницу с острым приступом мочекаменной болезни и был экстренно прооперирован. К осени, с трудом, вчерне, я закончил свое повествование, теперь уже безраздельно находясь на иждивении своей супруги.

На этом я заканчиваю изрядно затянувшееся и, в общем-то, необязательное предисловие к заключительным главам «проклятой повести». А что? Недурное название: «Проклятая повесть». Ведь и на самом деле, только силы тьмы умеют проклинать. Один Господь благословляет, но это личное, из опыта только что приобретенного на больничной койке и потому до конца неосмысленного. И вдруг неожиданно мне позвонил редактор коммерческо-рекламной газеты – «Все для Вас» – Валя Тарасов – и предложил написать серию статей на тему оккультизма.

– Я-то ведь знаю, что это Ваша тема, – хриплым баритоном увещевал меня Валечка. – Я сам кое-что написал, но устыдился собственной не компетентности.

Как ни соблазнительно выглядело предложение, пришлось отказаться: нужны были силы, чтобы закончить повесть. Но я о повести ничего не сказал Валечке. Учен, и крепко учен!

II

На следующий день после памятного посещения Самойловым и Кузьминым гостиницы «Томь», они случайно встретились в университете. Павел Игнатьевич не оставил свой попытки «вывести на чистую воду шарлатана от науки», как он выразился.

Кузьмин почувствовал легкую неприязнь к профессору. Ему показалось наивным, увлечение коллеги «методами позитивной науки», как будто сам, еще день тому назад, не был таким же, как он, убежденным позитивистом. Кузьмину мерещилось нечто иное, куда более грандиозное и фундаментальное, чем все, на чем стояла и стоит научная мысль. Это фундаментальное он только предощущал, только чувствовал, что оно есть, что оно рядом – стоит только протянуть руку, осмыслить.

Он молча выслушал Самойлова и не сказал ему, что имел встречу с Лялькиным, а самое главное – не сказал, что тот его ожидает в 14 часов в своем номере, в гостинице. На предложение Самойлова, повторить вечером вояж к Лялькину, Кузьмин ответил, что «потерял к этому интерес».