– Нет, – это была моя вторая реплика за все время, и она не понравилась хозяину.

– Нет? А ты хорошо подумала?

– Да.

В животе что-то ухнуло, и я испугалась за ребенка. Но даже этот страх не заставил меня изменить решения. Наверное, в тот момент я потеряла голову…

– Думаешь, если будешь тут в партизанку на допросе играть, так лучше кому-то сделаешь? Сразу говорю – нет. И пузо твое меня не остановит – один черт я тебя кончу, в лицо ты меня видела.

– Нет.

Я не знаю, что заставило меня упираться, почему я не согласилась на его требования. Хотя – почему не знаю…

Я не могла предать Сашку – потому что он бы меня не предал. А папа всегда говорил: худшие люди – малодушные, трусливые предатели, об них даже «финку» не пачкают. Как я могла…

Он протянул мне телефон:

– Не дури, звони. Или надеешься, что папкины быки во главе с твоим волчарой сюда нагрянут? Не нагрянут, не жди. Не доводи меня до греха, не заставляй убивать неродившегося волчонка – звони.

– Можно подумать, если я позвоню, будет иначе. – Я почему-то совсем перестала бояться, а потому говорила спокойно и свободно, вроде как и не о себе. Наверное, когда чувствуешь, что нет выхода, наступает апатия.

Сзади произошло какое-то движение, я хотела повернуться, но не успела – на голову мне нацепили полиэтиленовый пакет, а чьи-то руки усадили на стул и защелкнули наручники, крепко зафиксировав запястья к перекладинам спинки. Пакет сбоку затянули чем-то вроде медицинского зажима, и через какое-то время я начала задыхаться. Мне казалось, что я вот-вот умру от недостатка воздуха, что глаза наливаются кровью и этой же кровью затягивается все пространство внутри пакета. Зажим сняли, пакет приоткрыли, но оставили на голове, и я услышала голос:

– Ну что? Так доходчивее? На, звони, – я увидела перед собой телефон. – Я наберу номер, а ты будешь говорить.

– Н-нет… – прошептала я, едва не теряя сознание.

– Ах, нет? Продолжаем.

Пакет снова намертво захлестнулся на горле. На этот раз я почувствовала, как из правого уха потекло что-то теплое и липкое, а слышать я вдруг стала гораздо хуже. Потом все стало черным.

Я очнулась от того, что по лицу и шее текла вода, попадая за воротник свитера. С трудом разлепив веки, поняла, что пакет сняли. На белом свитере от правого плеча вниз тянулись буро-красные дорожки.

– И сейчас не будешь звонить?

Я с ненавистью посмотрела на седоволосого и подумала, что он правильно поступил, велев приковать меня к стулу – иначе вот сейчас я собрала бы все силы и вцепилась ему в горло.

– Не буду…

– Ты сама выбрала.

Он развернулся и кивнул стоявшему в дверях парню с автоматом:

– Давай.

– Я… я не могу… – Парень попятился.

Седоволосый вырвал у него из рук автомат, выругался длинно и развернулся ко мне. Я закрыла глаза, готовясь к тому, что сейчас произойдет. Двадцать два года – немного же я пожила… Ничего не успела, ничего – даже диплом получить. И ни папа, ни Акела, ни братья не узнают, где я и что со мной случилось – не зря здесь так топят печь, это самый простой способ избавиться от трупа. Потом яблоньки хозяин удобрять будет. Господи, какой бред в голове, разве об этом думают перед смертью? Откуда мне знать – о чем…

Ничего не происходило, и я осторожно открыла глаза. Седоволосый набирал номер, стоя лицом ко мне. Набрав, зажал трубку плечом и взялся за автомат, но не как для стрельбы, а за дуло.

– Акела? Привет, сынок. Узнал? Да, это я, Серж. С того света звоню. И не один я. А вот сейчас услышишь… – Он размахнулся и ударил меня прикладом в живот. Я закричала, стараясь как-то сгруппироваться на стуле, прикрыть себя. – Страшно, да? А это и будет твоей расплатой за все. Я сперва думал – тебя отыщу и кончу, а теперь – не-ет! Живи долго – сколько сможешь. Я отниму у тебя самое дорогое – жену и неродившегося волчонка. – Еще один удар, и мои глаза заволокло кровавой пеленой боли. Я больше ничего уже не слышала и не видела, только считала удары – пока могла…

Страшная боль во всем теле… болит так, словно в меня всадили тысячи осколков. Я не могу пошевелиться, не могу встать – больно. Что со мной, где я? Обведя глазами пространство, замечаю стойку для капельницы, еще одну кровать у противоположной стены – она пуста. В углу – раковина, рядом – высокий деревянный стол и на нем – флаконы с прозрачной жидкостью и лоток, прикрытый клеенкой. Пахнет чем-то неприятным и острым – каким-то дезинфицирующим раствором. Больница…

Я жива… Почему я не испытываю никаких эмоций? Со мной что-то произошло, но я не помню никаких деталей, кроме вот этой нечеловеческой боли. Болит внутри, как будто там все разорвано… Внизу живота что-то приклеено, скашиваю глаза – повязка. А… как же ребенок?! Как мой ребенок?! Я кричу во все горло, срываясь на хрип, и тут же вбегает медсестра. Сев на кровать около меня, она жмет кнопку на стене, а сама гладит, гладит меня по голове:

– Т-с-с! Не надо так, не надо… все пройдет, моя хорошая…

Она годится мне в мамы и напоминает жестами маму – хотя та редко гладила меня по голове. Братьев – чаще, а меня… Мне так не хватает тебя, мама… Зачем ты меня бросила? В голове все в кашу, вперемешку, мысли путаются, зацепляются друг за друга, как крючки. Как же мне больно…

– Елизавета Петровна, да что ж вы тут наглаживаете ее?! Добрым словом решили лечить? – Возмущенный женский голос где-то за спиной медсестры, но я не вижу говорящую. – Вы видели, кто ее привез? Хотите проблем? – шипит она так громко, что я тоже это слышу. О, я отлично понимаю страх в голосе. Наверняка кто-то из папиных – или он сам – явились сюда и застращали персонал.

– Нет, не хочу. Но она плачет.

– Тут заплачешь! – Рядом с кроватью оказывается вторая женщина в халате, похожая на огромный белый дирижабль. – Сделайте ей укол скорее.

Пожилая медсестра направилась к столу, взяла из лотка шприц и ловко уколола меня в вену. Снова села рядом, погладила по руке и повернулась к врачихе:

– Надежда Васильевна, и что же – совсем?.. Никогда? Ни единого шанса?

– У нее теперь никогда не будет детей. Ей просто нечем их рожать, – и она удалилась, на пороге обернувшись: – Елизавета Петровна, вы уж побудьте с ней до прихода ночной смены, ладно? Мало ли… очень не хочется неприятностей.

– Конечно, побуду.

Стук закрывшейся двери – и тишина. Снова тишина, белые стены, белый халат, белый свет от потолочной лампы… я не могу больше… Что она сказала, эта толстуха? Что именно она сказала?! Я не успеваю додумать и понять – засыпаю.

Сон не принес облегчения – только очень сильно разболелась голова. Хотелось пить, но рядом никого. Я снова закрыла глаза.

«Нам нужно красиво и аккуратно пройти по тонкой дощечке от даты рождения до даты смерти, чтобы не навернуться в пропасть раньше времени». К чему я вдруг вспомнила эту фразу? Зачем мне теперь пресловутая дощечка, с которой мой отец сравнивал жизнь? В памяти вдруг начали всплывать какие-то события, удары, боль. Меня куда-то несли, кто-то кричал, что-то горело и отвратительно пахло. Этот запах вызывал приступы тошноты… Потом – огромные яркие лампы над головой, приглушенные голоса, металлический стук каких-то предметов – и снова тишина и темнота. И фраза – «У нее теперь никогда не будет детей. Ей просто нечем их рожать… никогда… нечем… никогда…».