мирными горцами; этот вопрос она считает «интересным и непонятным» (с. 213). «В отношении похитителя ничего сложного нет. Этого, разумеется, судить». И нечего церемониться — приговорить к расстрелу! Разве что по экзотической просьбе родственников заставить жениться (с. 213). «Разумеется, Максима Максимыча надо тоже отдать под суд. Абсолютно заслужил. Но у него есть смягчающее обстоятельство. Он дурак. В самом прямом смысле скудного ума. Дурака всегда жалко (умного не жалко никогда)» (с. 214).

Все-таки любопытно — соучастников одного преступления исследовательница судит по-разному: одного — судом уголовным, другого — судом эмоциональным. А тут еще любовь примешивается, да еще не стандартная. Предшествующими трактовками исследовательница недовольна: «О любви Бэлы к Печорину приходилось читать такие странные суждения, что прямо фарсовые» (с. 215).

Сама исследовательница деликатные чувства трактует не менее решительно и резко, чем и ситуации уголовные: «Человек, которого девушка полюбила с первого взгляда, который грезился ей во сне, увозит ее, связанную по рукам и ногам, сажает под замок, напускает на нее “духанщицу”, подкупает гнусными подарками… Неужели непонятно, как она к нему относится? С ужасом, как же еще. А вместе с тем то первое впечатление любви с первого взгляда в ней сохраняется. Но похититель надругался над этим чувством, такого любить, такому уступать — это над собой надругаться» (с. 215).

Как оценить подобного рода рассуждения с методологической точки зрения? Своеволие. Из литературного произведения берется очень немногое, фактически лишь схематично изложенная ситуация. Как она разрешается в произведении, исследовательницу не волнует; она только делает вид, что анализирует литературную ситуацию, а сама к этой ситуации (как к жизненной) высказывает собственное отношение.

— Это неверное изложение моей позиции! — может возмутиться автор и в подтверждение приведет итоговый вывод: «Лермонтов сказал своим великим романом и прямо, резко подтвердил в авторском предисловии, что “печоринство” — порок и болезнь. Это мы до сих пор не с Лермонтовым, с Героем, оправдывая и эстетизируя его “детскость” и безответственность. До такой степени, что даже его уголовных преступлений не хотим замечать. Впрочем, Герой думает, что смерть все искупает. Наверно, и мы так думаем» (с. 220). Как ни странно, но так «думает» и уголовный кодекс, об ориентации на который ратует исследовательница: за смертью обвиняемого уголовное дело закрывается.

Защитить позицию писателя — задача благородная. Но нет ли и тут подмены? А вот берется строка из произведения в заглавие «тезисов»: «Ни в ком зло не бывает так привлекательно…» Человеку, о ком это сказано, дается своя аттестация: «он вор, насильник и убийца. Но кроме этого, он еще и внутренне слепой человек, не знающий самого себя» (с. 217). Есть ли в этом изображении хоть слабый отблеск привлекательности? Только омерзительность. И читать про такого совсем не хочется. На такое впечатление рассчитывает автор, заступаясь за Лермонтова?

Вот художественный текст: «Начала печалиться о том, что она не христианка, и что на том свете душа ее никогда не встретится с душою Григорья Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой. Мне пришло на мысль окрестить ее перед смертью; я ей это предложил; она посмотрела на меня в нерешимости и долго не могла слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрет в той вере, в какой родилась». А вот комментарий исследовательницы: «в “жизни загробной” она не захотела остаться с ним…» (с. 215). Она хотела как раз противоположного — остаться с ним и печалилась, что вера не допустит этого; но на перемену веры не отважилась.

А. Г. Рогалев путем своеволия идет не просто далеко, а в запредельные дали, выдав не аналитическую статью, а программу редактирования лермонтовской книги. Начинает с заглавия: «Не соответствует сути романа его заглавие — “Герой нашего времени”. Печорин — не герой, даже в ироническом или отрицательном смысле, который можно придать этому слову.

Печорин ничем не впечатляет — ни достоинствами, ни пороками. Он будничный. К тому же тип Печорина встречается в любое время, а не только в то, какое имел в виду Лермонтов»197. Эта мысль особенно нравится критику и варьируется: «Сейчас мы с уверенностью утверждаем: он не лишний человек, а один из многих таких Печориных, существовавших всегда, во все эпохи, и в нем выражен определенный тип личности…» (с. 78).

«Если же под словом герой понимать определенный типаж, то таковыми являются все действующие лица романа. Поэтому более логичным было бы такое его название — “Герои нашего времени”» (c. 81).

А что за тип Печорин в «новой» трактовке? «Иногда он себя презирал. Но одновременно он чувствовал и удовольствие от того, что княжна Мери после разговора с ним проведет ночь без сна и будет плакать, а Грушницкий будет страдать от неуспеха его ухаживаний за хорошенькой Мери. Что это, как не типичное состояние энергетического вампира?!» (с. 80). Но какое же тут новое прочтение? Вампиризм ныне дублируется как модное определение. Можно определение подновить! «…Печорин превращался в паука, высасывавшего жизненную энергию и духовные силы у попавших в его паутину женщин». Текст подтверждает: «и черкешенка Бэла, и княжна Мери зримо тают и чахнут, не только психически, но и физически недомогают» (с. 79). Только не замечается курьез: обе женщины сохнут не потому, что тратят силы на любовь, а потому, что их стремление дарить чувства герою не востребовано (у Мери) или перестает быть востребованным (у Бэлы).

Только несолидно от вампира сползать к пауку. Усилим! «Печорин — это “черная дыра”, которая только поглощает и ничего не отдает» (с. 80).

Да и что — все герой да герой! Доберемся и до автора: «Григорий Александрович Печорин — это одна из ипостасей (субличностей) Михаила Юрьевича Лермонтова, имевшего те же особенности и способности, которые присущи и Печорину» (с. 81).

О. Я. Поволоцкая очень важный и интересный методологический прием выносит уже в заголовок статьи: «“Фаталист” М. Ю. Лермонтова: авторская позиция и метод ее извлечения». Применительно к книге Лермонтова проблема принимает особую остроту: «сознательным замыслом писателя было создание такой конструкции, при которой авторский комментарий к происходящим в романе событиям был бы сведен к минимуму. Слово в романе в основном предоставлено героям»198. Предлагается такой путь решения проблемы, т. е. извлечения авторской позиции: «Если автор имеет другой взгляд на мир, нежели его герой, но не желает высказываться от первого лица, создавая ситуацию прямого диалога, то, по-видимому, должен существовать некий конфликт между предметом и его интерпретацией, ускользающий от понимания самого рассказчика, Печорина. Обнаружив этот конфликт, мы обнаружим и замысел Лермонтова» (с. 217). Гипотеза может