черта в Печорина, который своим экспериментом над Вуличем буквально “дернул” “беднягу”. Итоговое слово по поводу главного героя романа все-таки прозвучало, пусть даже и не замеченное ни Максимом Максимычем, ни рассказчиком Печориным. Сам не зная того и помимо собственной воли, Максим Максимыч дает последнюю завершающую версию о герое романа Печорине на простонародном языке» (с. 223). Зато исследовательница все замечает и все слышит.

И она беспощадна к персонажу, на него она еще и доброго Максима Максимыча напускает: «…Максим Максимыч дал свою версию, весьма прозаическую, игры Вулича с судьбой, объяснив весьма правдоподобно выигрыш двадцати червонцев ловкостью рук (“…не довольно крепко прижмешь пальцем…”). Так здравомыслящий Максим Максимыч ничего не понял в характере “бедняги”, посмертно унизив подозрением в шулерстве этого честного игрока и, по-видимому, несчастного человека» (с. 223).

А что насчет метода извлечения авторской позиции? Эта тема как-то потерялась. Ну и что — судите по результату. Что предложено, то и есть изложение авторской позиции. Кто не верит — берите грех на свою душу. И происходит не иное, как извращение авторской позиции.

М. А. Александрова и Л. Ю. Большухин ставят серьезный и закономерный вопрос: «…Именно функция случайности акцентирована в “Пиковой даме”: Германн не понимает, “как мог он обдернуться”, выбирая карту. Иначе говоря, у обоих “дрогнула рука”, только Германн невольно сыграл против себя, а Вулич себе подыграл, услышав… буквально “под руку” предсказание близкой смерти. Но поскольку речь идет о спасительной осечке, возникает вопрос: был ли жест Вулича спонтанным — или сознательным?»200.

Исследователи анализируют лермонтовские черновики, выделяя заключительное замечание: «Как бы то ни было посредничество судьбы в этом деле все-таки оставалось неоспоримо» (с. 10). Они воспринимают беспристрастным мнение Максима Максимыча, «заочного арбитра»; фиксируется: «…центральное событие остается для героя — и, следовательно, для читателя — в зоне смысловой неопределенности» (с. 11).

Я не знаком с устройством кремневых пистолетов и не знаю, что там покрепче надо было прижимать пальцем, но предполагаю, что пистолет, предназначенный для выцеливания чего-либо в стороне от стреляющего, иначе зажимается в кулаке, когда направлен на самого стреляющего; так что не довольно крепкое прижатие пальцем могло произойти непроизвольно; Максим Максимыч ни малейшего подозрения Вулича в шулерстве начисто не испытывает.

Вопреки мнению и героя, и автора, отказавшихся сделать категорический выбор, соавторы статьи такой выбор делают — и обвиняют Вулича в плутовстве во время его опасного эксперимента. Даже нарочито субъективное мнение исследователи пытаются мотивировать: «Вулич, приказавший Печорину бросить вверх карту, дабы судьба определила мгновение выстрела, обнаруживает, по мнению Н. Д. Тамарченко, мировоззренческую позицию понтера. Между тем нельзя не узнать в этой сцене классический прием отвлечения внимания, практикуемый фокусниками» (с. 12). Но этот сильный аргумент здесь не работает. Во-первых, Печорин свидетельствует, что он «во все время не спускал глаз с пистолета». Во-вторых, жест, которым что-то прижато пальцем крепко или не слишком крепко, взглядом со стороны не фиксируется. В принципе провокация с игрой с судьбою (с расчетом на осечку), видимо, возможна.

А как быть в пророчеством Печорина? Что-то изменившееся он мог видеть в лице Вулича. Он посчитал это знаком близкой смерти. Исследователи полагают иное: «“Печать смерти на бледном лице его” могла быть отражением внутренней борьбы в момент принятия решения; о причине смущения невольно и вполне определенно проговаривается сам фаталист: “пари… кончилось”, его собственные правила игры перестали действовать».

Вот итоговое заключение соавторов: «Вулич потому столь зависим от реакции партнера, что впервые сыграл нечисто с самой судьбой. <…> Главный источник судьбы Вулича — его вера в судьбу. Ожидая расплаты, которую он не в силах предвидеть и достойно встретить, Вулич мечется, нарушая свою обычную молчаливость нелепым вопросом к незнакомцу: “Кого ты, братец, ищешь?”» (с. 16). Чтобы получить ответ: «Тебя!», с подразумеваемым бытовым продолжением: «коли ты под горячую руку попался!» (И никаких чертей!).

Только в контексте новеллы этот диалог (которого никто не слышал) означает совсем иное и выявляет изъян статьи, содержательно анализирующей сюжетную составляющую произведения и совсем игнорирующей философскую проблематику. Но лермонтовский «Фаталист» тускнеет, если его читать как «Бедняк» с О. Я. Поволоцкой или как «Симулянт» в трактовке М. А. Александровой и Л. Ю. Большухина.

Е. В. Красикова обобщает: харизматические герои Лермонтова «не страшатся судьбы, не склоняются перед ней, чем бы она им не представлялась: фатальным предопределением или игрой случая. В них живет мятежная потребность духа бросить вызов высшей силе, поэтому часто они сами создают ситуации испытания судьбы…» То же и в конкретном случае: «Вулич, нажимая на курок, целиком полагается на провидение — он фаталист, страстный игрок и бесстрашный человек»201. Тут менять название новеллы не предполагается.

Кто такой Печорин, задается вопросом Я. Маркович. На разгон несколько альтернатив: «Праздный соглядатай чужих бедствий или сочувствующий тяготам простых людей? Циник, разрушающий счастье встречных, или страдалец по их милости? Лжец или правдолюбец? В Печорине все можно найти, но и обратное этому всему. Так он задуман. Так Печорин и сам думает о себе: “Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно”»202. Поскольку исследователь убежден, что «и обратное этому всему» можно найти, он заключение героя переиначивает: и то, и другое будет правда. О синтезе противоположностей у него заботы нет ни малейшей, так что в линию выстраиваются суждения и оценки совершенно несовместимые.

По началу герой книги не вызывает симпатии у исследователя, но «все равно притягивает к себе, хотя похоже, что притягательность связана лишь с художественным мастерством Лермонтова, а не с человеческими качествами героя того времени» (с. 206). Внезапно акции Печорина возрастают в цене: оказывается, за строками «из “Журнала” Печорина проглядывает душа человека, живущего преимущественно впечатлениями российской действительности эпохи восстания на Сенатской. В пору восстания Печорину семнадцать <?> лет. И неудивительно, что он органично впитал мятежный дух “разбойника”» (с. 207). Откуда взялось уточнение возраста героя? А просто захотелось приблизить Печорина к историческому событию. С какой стати? «Ныне убедительно <?> установлены гражданские устремления Печорина, так что его тайно проявленные продекабристские симпатии стали явными» (с. 207). В подтверждение помечается, что опальным был Лермонтов (но не по делу декабристов), в ночь перед дуэлью Печорин увлеченно читает роман о борьбе против монарха (может быть, просто интересно написанный?), а прототип Вернера — Николай Васильевич Майер сочувствовал ссыльным декабристам: увы, негоже детали художественного повествования пояснять отсылками к историческим фактам. Ох уж это стремление к расшифровке тайнописи — притом, что игнорируется прямой текст. И ведь более убеждает шире распространенное