мнение, что Печорин принадлежит к другой, постдекабристской эпохе и от лица своего поколения завидует предкам, способным к великим жертвам для блага человечества. И много ли чести декабристам, если их пример в Печорине пробуждает мятежный дух — «разбойника»?

Размышления Я. Марковича — форменные качели, причем размах их качаний весьма велик. Тут нет стремления понять действительные противоречия Печорина: констатируется состояние героя — и движение вперед к пополнению коллекции таких состояний, без разницы — положительных или отрицательных.

Печорин — знаток людей? «Но скажите, куда делся его богатый жизненный опыт при первой встрече с людьми другого круга, когда Печорин сам становится марионеткой в руках контрабандиста Янко и его юной подруги? Под их дудочку он пляшет комично, а мы не смеемся, как не смеялись бы неловкому падению птенца, до срока выпорхнувшего из родительского гнезда». Печорин представлен в книге молодым человеком, но сравнивать его с не умеющим летать птенцом — явный перебор (равно как перебор и у критика, посчитавшего Печорина семнадцатилетним уже на момент восстания декабристов). Я. Маркович призывает нас встревожиться «за его беззащитную и доверчивую душу в радостном <?> удивлении ринувшемуся <?> к “простым, прекрасным, чистым сердцем людям”». А те… «хладнокровно бросают ставших вдруг ненужными компаньонов — слепого мальчика и старуху — на верную голодную смерть». Печорин, оказывается, начисто лишен собственного интереса. У декабристов научился разбойничать (правда, этот навык не сумел применить). У контрабандистов… «Романтик, все еще лелеющий “радужные образы первой молодости”, в Тамани прозрел и увидел вокруг себя пустыню. После урока, преподанного контрабандистами, он научился страстям у “простых, прекрасных, чистых сердцем людей”, среди которых Азамат, выменявший родную сестру на коня, Казбич, воткнувший нож в ее спину, ее отец, из трусости перекинувшийся на сторону противника <?>, казак, старательно целящийся в мирного кавказца <?>, жизнь которого добрый Максим Максимыч оценил в рубль…» (с. 208).

Вновь нагнетаются черные краски. Отрицательные поступки Печорина «Белинский скопом оправдал обстоятельствами, возложив ответственность на “позор общества” последекабристской эпохи. В главном верная мысль, она не объясняет как раз те частности, которые бросают густую тень на Печорина. Ни общество, ни время не заставят благородного героя мелочно и злобно <?> разбивать сердце невинной девушки, чтобы справить дьявольское торжество…» Ждем объяснений! Куда там: их заменяют ошеломляющие сентенции. Печорин — alter ego, воплощенное в лирическом “я” поэта, отражающее, по выражению Лермонтова, “мечты созданье”. Он наделен отличиями страждущего жителя сокровенной лермонтовской “пустыни”». Он там и плачет, как утес. «Печорин как “мечты созданье” выделен и теми чертами, который хотел бы иметь и сам автор. <…> На нем Лермонтов как бы проверяет силу собственной воли и крепость руки. Лермонтов буквально заставляет Печорина выстрелить в Грушницкого». Сам-то поэт «до последнего своего вздоха» держался заповеди «Не убий!» (с. 209).

Критик даже спохватывается — не слишком ли его занесло: «Но не получается ли, что в Печорине воплощен идеализированный <?> образ, а не реальный тип положительного <?> героя времени?» Но раз занесло, то и быть по сему: «Похоже, что дело обстоит именно так. Печорин вылеплен столь великолепным <?>, что прототипом его никого не назовешь, разве только нашего любимейшего <!> поэта» (с. 210).

Куда же подевались черные краски? Под занавес найдется такой ответ: «Шаг за шагом выясняется, что самообвинение Печорина в неисчислимых пороках — синдром гипертрофированной совести могучего человека, принужденного обстоятельствами расточать огромные потенции в пустом времяпрепровождении в любовных похождениях. <…> Он так и не нашел достойного приложения своей клокочущей энергии, потому что время оказалось не соответствующим высокой цели» (с. 213). И что новенького тут сказано? Повторена мысль Белинского, излагавшаяся критически. Новое разве что в том, что сущие банальности подаются выспренним слогом. Зато грому-то сколько: гипертрофированная совесть! клокочущая энергия! И куда-то отодвигается «самообвинение»: было ли за что себя винить, или это причуды? Тут еще дело в жанре, в исповеди: «Чем больше пороков припишет <?> себе исповедующийся, тем несомненнее будет представляться его “искренность”» (с. 211); искренность порок заслонит. И как витиевато сказано: «время оказалось не соответствующим высокой цели». Чьей цели? Время само по себе ведет свой счет бесстрастно: это люди его наполняют по-разному.

Я. Маркович так заканчивает статью: «Если снять грим с Печорина, то его образ обнаружит несколько идеализированные черты, в чем сказалось преклонение Лермонтова избранным, кто остался верен свободолюбивому духу декабристов» (с. 213). (Вообще-то гримом принято поправлять какие-то свои недостатки; утрируют их только клоуны). Печорин в душу свою чужих не пускает, но грима не носит. Это как раз критик попробовал загримировать героя под автора, но явно плохо получилось. Попытка сначала высмеять Печорина, а потом представить его преемником декабристов искажает самый замысел «любимейшего» поэта, над которым критик, делая вид, что показывает «темную» сторону героя, открыто издевается. Как видно, у него от любви до ненависти — один шаг, да и тот короткий. О, и наоборот!

Проглядывает нечто типическое. Да, увидят исследователи какую-нибудь незатертую деталь — и торопятся выстроить вокруг нее целую концепцию, не смущаясь бесцеремонностью обращения с другими деталями произведения. А. А. Аникин обнаружил в «Герое нашего времени» отсылку к историческому факту: Печорин в записи 11 мая цитирует строку из пушкинского стихотворения, которое было опубликовано в июле 1835 года (значит, запись надо отнести, как минимум к 11 мая 1836 года)203. Попытка привязать к историческому факту сюжетные события не только ничего не объясняет, но и все запутывает.

А. А. Аникин полагает, никак не мотивируя свое мнение, что события в «Княжне Мери» могли бы состояться никак не позднее 1834 года (с. 14). Но ведь исследователь и сам видит, что это исчисление проблему не решает! «Получается, что герой цитирует 11 мая 1834 года не то что не опубликованные, а, вероятно, не написанные еще Пушкиным стихи. Проще всего посчитать это ошибкой, хронологическим смещением в романе Лермонтова. Можно даже и иначе понять: демонический герой времени собственно пренебрегает временем, становится вневременным типом личности, что будет по-своему верным, но — за рамками художественного времени в романе. Ошибка в авторском сознании волей-неволей сопряжена с допущением некоего несовершенства классического произведения <не может в шедевре быть нестыковок!>, поэтому попробуем объяснить заинтересовавший факт иначе» (с. 14).

Предлагается такая «разгадка»: «Печорин писал свой журнал не по следам событий, а заметно позже, вероятнее всего в те три месяца, что он провел в крепости после смерти Бэлы. Это уже осень 1835 года, когда, по крайней мере, можно допустить знакомство нашего героя с совсем еще свежими пушкинскими стихами, которые так