— Итак, давайте знакомиться, — на почти безупречном английском заговорил оберст, после того как Алекса усадили напротив. — Я — полковник Лаубен, старший офицер следственной группы. Ваше имя?

— Алекс Шеллен.

Полковник обмакнул перо в чернильницу и стал писать на простом листке бумаги.

— Что ж, мистер Шеллен, прежде всего должен начать наш разговор со стандартной в этом месте фразы — война для вас закончена.

Алекс кивнул, как бы смиряясь с неизбежным. «Вам тоже недолго осталось», — подумал он про себя.

— Сейчас, — продолжил следователь, — вы должны ответить на ряд вопросов, необходимых для заполнения карты военнопленного, а также для постановки вас на учет в контролирующей организации международного комитета Красного Креста. Вы согласны? Отлично! Потом наш писарь перепишет мои каракули. Итак, год рождения, месяц и день?

— 1920-й, 14 марта, — сказал Алекс чистую правду.

— Место рождения?

— Англия, Норидж, — а на этот раз, не моргнув глазом, соврал.

— Норфолк? — уточнил полковник записывая данные. — Я не ошибся?

— Нет. Все верно.

— Вероисповедание?

— Англиканская церковь, — во второй раз соврал Алекс.

— Превосходно. Ваше воинское звание и должность?

— Флаинг офицер РАФ, бортовой стрелок бомбардировщика.

Полковник оторвался от бумаг и внимательно посмотрел на пленного.

— Офицер и бортовой стрелок? Были ранены?

— Да. Прошлым летом. Контузия.

— Тип самолета, бортовой номер, бортовой код?

— «Ланкастер», КВ-734, код VR-X.

— Эскадрилья?

— 98-я Ванкуверская Королевских канадских ВВС.

— Личное прозвище имеете?

— Был Мигелем, когда летал на истребителе, а стрелку прозвище ни к чему.

Алекс знал, что должен отвечать на все эти вопросы, если не хотел быть урезанным в правах военнопленного, гарантированных ему Женевской конвенцией. Тем более что данная информация не представляла никакой ценности. Он желал только одного — скрыть истинное место своего рождения.

— С какого аэродрома взлетали?

— Фискертон.

— Ноттингхемшир?

— Да.

— Когда и при каких обстоятельствах были сбиты?

— 13 февраля примерно в десять часов пятнадцать минут вечера во время налета на Дрезден.

— Налет на Дрезден… — Лаубен отложил перо и снова посмотрел на пленного. — Мне мало что известно об этом. Нас здесь не особенно информируют. Говорят, город полностью разрушен?

— Я знаю меньше вашего, — сказал Алекс. — Нас сбили в начале первой атаки, а потом…

— Понимаю, потом вам было не до этого. Вы ведь пытались бежать?

— Бегут из плена, господин полковник. На тот момент я просто свалился с небес на землю и продолжал вести с вами войну на законных основаниях.

— Да-да, конечно, — закивал Лаубен. — Никто не ставит вам в вину ваши действия. Скажите, вас сбил истребитель?

— Ваших истребителей я что-то не заметил, — с легкой усмешкой сказал Алекс. — Нет, в нас явно попал снаряд, выпущенный с земли.

— А остальные члены экипажа? Кто-нибудь спасся кроме вас?

— Скорее всего — никто. Думаю, это нетрудно выяснить, если покопаться на месте падения бомбардировщика.

— Вряд ли сейчас там до этого дойдут руки. Всего в ту ночь было сбито шесть «Ланкастеров», поди теперь разбери, где ваш.

«А говорил, что их не информируют, хитрюга», — подумал Алекс и спросил:

— А вы не знаете, сколько человек уцелело из остальных пяти экипажей?

— Даже если бы я и знал, мистер Шеллен, то все равно не имею права сообщать вам подобную информацию. — Он пошелестел бумажками. — В вашем досье написано, что вы в совершенстве владеете немецким. Это так?… Тогда, может быть, перейдем на язык Шиллера и Гейне?

— Насколько я знаю, Гейне был евреем, — заговорил по-немецки Алекс. — Разве ваш Гитлер не запретил евреям пользоваться немецким языком?

— Что за чушь! — искренне удивился полковник. — Как можно запретить кому бы то ни было его родной язык. Вот они, издержки вашей пропаганды. В тридцать третьем еврейским писателям в Германии запретили применять готический шрифт, но никак не немецкий язык. Но мы отвлеклись. Вы не могли бы коротко рассказать о каждом члене вашего экипажа?

— Мне бы этого не хотелось, — ответил Алекс.

— Вы считаете, что их родным будет лучше оставаться в неведении о судьбе близких?

Действительно, подумал Алекс и назвал имена и воинские звания всех, кроме хвостового стрелка, который теоретически мог остаться в живых.

— А где же седьмой? Кроме себя, вы назвали пятерых, — спросил Лаубен.

— Пускай дома считают, что он пропал без вести. Пожалуй, вам я про него не скажу.

— Жаль. Тогда расскажите поподробнее о себе. Где вы научились так хорошо говорить по-немецки.

— В семье. У моей матери немецкие корни. Кроме того я бывал в Германии… Гостил у родственников.

— Когда последний раз?

— В тридцать четвертом.

— Учились?

— Да… в обершколе в Дрездене. Совсем недолго. Практиковался в немецком. Мечтал о дипломатической карьере, да не хватило времени. Ваш фюрер оказался шустрее, чем многие предполагали.

Полковник снова обмакнул перо в чернильницу и приготовился писать.

— Вы женаты?

— Нет.

— Стало быть, детей не имеете.

— Разумеется.

— Родители?

Алекс замялся, не зная, отвечать ему на этот вопрос или нет. Следователь, проведший за несколько лет не одну тысячу допросов, прибег к стандартной уловке.

— Поймите, мистер Шеллен, если мы не получим сведений о родственниках, то не сможем сообщить им, что вы живы и что с вами все в порядке.

Алекс не стал упрямиться:

— Отец, Николас Шеллен, в прошлом театральный художник. Он очень пожилой человек. Живет в Стокон-Тренте, на Ривер-стрит, 17. Мать умерла перед самой войной. Этого достаточно?

— Да, вполне. Имеете гражданскую профессию?

— Нет. К началу войны мне было девятнадцать.

— Где учились летать? Вопрос на ваше усмотрение, — добавил следователь.

— Сначала 7-я авиашкола в Десфорде, потом 11-я в Шоубери.

— Шоубери, — медленно повторил полковник, — это под Шрусбери? Живописное местечко. Я был там перед самой войной. Поля, коровы, а в небе стрекочут тихоходные бипланы. Совсем как в нашем Графенвёре. — Он вздохнул, с минуту помолчал, после чего поинтересовался: — Вы курите?