повисло.

поддалось.

«...ты мой...»

Странный, странный ночной мир.

Проблески цивилизации остались далеко позади. Впереди асфальтовая лента, вьется, мечется, кидается влево, вправо, намереваясь сбросить тебя со своего разбитого, старого тела. Клонятся к земле деревья, взявшиеся за руки, темь придала их морщинистым лицам осмысленное выражение. Лобовое стекло замыл ено горой еще дневных трупов сдуру выбившихся на шоссе насекомых, вздумавших помахать в этой зоне смерти прозрачными крылышками. Они лишились движения так же неожиданно и непонятно, как это движение было приобретено ими.

Ухо полно музыки для медитаций. Трели распрыскивает во все стороны старенький «Пионер», который все тщится исполнять свои функции исправно, выбрасывая на табло марсианскую белиберду палочек и точек. Последние некогда были осмысленными знаками, а ныне — еще одно звено ночного северного мистицизма. Того, что вдруг часто задышал в боковые стекла, швырнул дорогу куда-то круто вниз и утопил автомобиль в глубоком тумане, будто во сне. Зачарованно завертелись на уставших шеях тяжелые головы, высматривая в белой повсеместности зловещие деревья, волшебные поля, рыжие скирды и жалящие лазеры чужих фар.

Самодовольное «Билайн» исчезло с экрана телефона, вынутого для неведомой цели, вспомнить которую в туманной пропасти, где растится ощущение одиночества и замкнутости, никто не в состоянии. Рука хватает вторую трубку, трубку водителя, но и там уже нет той самой надписи. Вместо нее прорезается иное — неведомые каббалистические знаки, сопряженные со знакомой приставкой — GSM. Последнее есть символ мира, что остался за спиной. Ты в рамках дорожного однообразия, где даже нет асфальта, а лишь бледная отрывистая полоса разметки, клочья тумана и странная вечность. Пусть часы послушно тикают, времени куда больше, чем думалось и чем могло бы быть.

И опять телефонные спазмы. Опять попытался народиться старый символ, и снова победил новый знак. Составное звено северного сияния, которое не дает чувствовать время. Зато четко познаешь плавный переход из одной реальности в другую.

Кто-то другой решил позаботиться о части нашей жизни — телефонах. Со сменой старого значка пришло ощущение, что наше автовторжение прошло не столь уж незаметно. Зря полагали, что ночь и туман надежно спрячут две дымящиеся головы в искристо-белой карете современности. Кто-то так же чувствует чужую жизнь, как чужая жизнь почувствовала его. Кто-то дает знак, кто-то приветствует приход в его родной мир — непонятные послания свихнувшегося «Пионера» в виде мириада точек и палочек, моргающих, пропадающих и меняющих даже музыку. Она одну часть дороги звучала так, теперь — из тех же инструментов, через те же аккорды выплеснулась иначе.

Точка М. плавно изменилась и стала точкой П. Старое осталось далеко позади, новое разверзлось.

Туман закончился так же быстро, как начался. Видимо, он служил чем-то вроде границы. Отдельные облачка попадались и дальше: цепляющиеся за кроны, лежащие на камнях, бегающие по полям, вразвалочку переходящие зону смерти прямо под оскаленным тупорылым металлическим носом.

Давно не было видно людей, каждый встречный или обогнанный автомобиль ожидался с замиранием сердца. Он свидетельствовал о том, что одиночество и замкнутость — лишь реакция мозга на погружение в нечто перпендикулярное тому, к чему существовала привычка.

— Я думал, дорога будет лучше, — задумчиво глядя в ничто, что нарезалось фарами, заявил водИТель.

— Должна быть лучше, — пожал плечами штУРман. — Хотя я обычно поездом.

— Точно не используется, — словно не для кого констатировал Ит.

— А может, мы сбились с дороги? — предположил Ур. — Мы что-то так долго ехали, музыка играла, мысли разные, могли и проскочить не там. Сейчас движемся по направлению в другое место.

— Не должны, — посерьезнел Ит.

Они помолчали.

Было время, когда дорога утомила. Не хотелось вертеться и выяснять, когда хочется верить, что вокруг лишь напрасные страхи, дорога все та же, а расстояние сокращается.

Их связь с внешним миром вдруг сама собой переложилась на чужие плечи, словно к ним подключилась другая галактика. Это означало, что контакт со старой зоной потерян.

С неба смылась луна, туман принялся виться кольцами, протягивая арканные шлейфы. Нос машины то взлетал, то чуть опускался, отображая крутость пути, и проступала глянцевая темнота, что безуспешно вспахивалась световыми плугами. То ли проявилась злая ночь, то ли слева и справа ничего не было, но создалось ощущение, словно дорожная лента вместе с разметкой висит в воздухе, попробуй сбиться с пути — и падение будет вечно.

— А вообще, — вдруг произнес Ит, — я бы вышел ненадолго из машины.

— Кажется, дождь собирается, — поежился в окно Ур. — Пять утра, там, наверное, холодно.

— А мне хочется, — заявил Ит. — Нужно поесть, умыться, и вообще — не дурно бы поменяться местами. Я устал.

— Прости, — отозвался Ур. — Я в принципе готов. Зря только пил пиво.

— А что пиво?

— Как-никак две бутылки, — улыбнулся Ур. — Но это неважно, я готов.

— Хм…

Машина уклонилась чуть вправо, цепляя правой стороной громкоголосый гравий.

Автопутников затрясло, и через секунду машина остановилась. Щелкнули двери, и оба катапультировались в естественную природу, обдающую влажным утренним дыханием. Узкая красная полоска появилась далеко впереди у горизонта, обозначая скорый приход светлоголового солнца.

Ур взялся разложить на капоте журнал, куда спустя мгновение приземлился тяжелый блестящий термос и задымилась пара пластмассовых стаканов. Нашли пакет, собранный Уром, там были бутерброды в фольге, сырки, шоколад, два яблока. Все это легло туда же, чтобы вскоре исчезнуть вовсе.

Ощущалось дыхание жизни.

Чувствовалась бодрящая влажность, все виделось, точно сквозь новейший и тончайший целлофан. Путников окружали поля, нарезанные на кусочки, словно торты, нескончаемые в своей длине, тянущиеся к горизонту, подоткнутые слева размашистой водяной кляксой, подсвеченные скорым рассветом. Хлеб хрустел на зубах, расплавленный сыр пленил зубы. Чай исходил густым ярким паром, и казалось, что пар виден издалека. Это рождало еще одну иллюзию, что якобы смотреть на это некому — ни здесь, ни вообще. Надо всем главенствовала идея о единственном движении в замершей всюду жизни. То было движение пара и челюстей. Куда-то подевались машины, птицы, насекомые. Осталось дыхание окружения и две смутные фигуры с большими глазами, в молчании постигающие происходящее, пьющие чай и поедающие бутерброды.

— У чая есть вкус, — поведал свое наблюдение Ит. — А бутерброд его лишился.

— У этого есть вкус, — провожая пар в небо, сказал Ур. Он не сказал, что именно вкуса не имеет, но это был уже давно заданный вопрос и давно полученный ответ.