Еще одна agorá или, точнее, изображение одной agorá: уже неоднократно упоминавшаяся сцена, выбитая на щите, который Гефест выковал для Ахиллеса. На ней два города стоят лицом к лицу, один – охваченный войной, второй – занятый деятельностью мирного времени. В мирном городе agorá, соответствуя своему имени, заполнена народом: на ней собрались люди, обозначенные как laoí (то есть – не будем об этом забывать – как «вооруженный народ»)[297]. Но текст собирает их только для того, чтобы тут же, под тем же самым именем laoí, разделить на две партии, с криками противостоящие друг другу[298]. Дело в том, что на agorá разворачивается судебная тяжба – другими словами, если процитировать Луи Жерне, размышляющего о древнейшей истории права, – агон: одновременно состязание и сражение, «судебная борьба». В том виде, в каком ее зафиксировало на щите искусство бога-кузнеца, эта ссора (neīkos) является парадигматической – кто-то скажет, архетипической[299] – из‐за важности того, что стоит на кону, ведь из двух людей, противоборствующих по поводу выкупа за убийство, один – тот, кто убил, – рискует жизнью. Риск, разумеется, достаточный для того, чтобы толпа страстно вовлеклась, кричала и разделилась надвое: два человека, два лагеря, два таланта золота, положенных на середину (en méssoisi), – такова на щите Ахиллеса великая сцена Двух[300].

Итак, мы видим, что конфликт – едва одомашненный в агоне –  уже находится в сердце города. Вряд ли это утверждение приведет в восторг всех историков греческого города, и найдутся те, кто предпочел бы заменить его на другое, исправляя «уже» на «еще»: в таком случае скажут, что méson пока еще является конфликтным. Тем самым нас подводят к мысли, что в ходе неудержимой эволюции настанет тот день, когда в классическом городе – на самом деле, отождествляемом с Афинами, – противостояние, как упорядоченное, так и нет, уступит место противопоставлению речей. Что касается меня, то, как несложно догадаться, я решительно придерживаюсь «уже»: конфликт уже. Ибо каким бы загримированным оно ни было в классических Афинах[301], противостояние, разумеется, никуда не собиралось исчезать. Я имею в виду собрания и те «враждебные друг другу тезисы»[302], которые в историческом нарративе Фукидида ведут афинян к агону, когда прямо в разгар Пелопоннесской войны они во второй раз обсуждают, какую судьбу уготовить Митилене[303] в обстоятельствах, весьма похожих на те, что изображает сцена со щита Ахиллеса, ибо для жителей союзного города, совершивших измену, речь идет о смерти или спасении. Но покинем Афины и перенесемся лучше в город Эресос – по воле случая он соседствовал с Митиленой – в конец IV века. И одна из надписей свидетельствует, что в Эресосе, как, вполне вероятно, и во многих других городах, голосование на собрании носит имя diaphorá[304]: голосование, то есть деление [partage] голосов, а кроме того – распря.

Голосовать означает согласиться на неравное деление [accepter de se départager]. И мы добавим: тем самым согласиться на то, что деление влечет за собой победу одной части города над другой. Достаточно назвать эту победу законом большинства, и все будет казаться самоочевидным. И тем не менее, коль скоро были греки, называвшие голосование diaphorá, все говорит о том, что, мыслимый в качестве победы (níkē) или превосходства (krátos), мажоритарный процесс относился к тем, чью легитимность греческая мысль о политическом признавала с большой неохотой. Удивительной может показаться практика одного из критских городов архаической эпохи, когда судебный процесс выигрывался той из сторон, что смогла привлечь в свою поддержку большее число свидетелей[305]. Но вполне возможно, что греческому мыслителю в конечном счете проще было бы примириться с ней, нежели с законом, требующим, чтобы в том, что касается общих дел, деление голосов завершалось победой. Именно победа вносит разлад, как на собрании, так и в гражданской войне. То, что в stásis, в которой льется кровь, нет «хорошей победы», является самым расхожим из убеждений классического города, и Демокрит, в данном случае становясь глашатаем благонамеренных мыслителей греческого политического, будет тому свидетелем, утверждая, что она – «зло для обеих сторон, ибо для победителей и для побежденных разрушение будет одним и тем же»[306], поскольку друг другу противостоят одинаковые. Куда большее удивление вызывает то, что победа одного мнения над другим, мирно достигнутая на собрании, тоже тревожит и вносит разлад. Поскольку разделение [division] надвое пугает – как если бы в этом делении на части [partage] всегда в зародыше была stásis, – греки убеждены, что, если голосующие поделились поровну, то неизбежно возобладает наихудшее мнение из двух. И они грезят о единодушии на собраниях, единогласно принимающих общее решение – в таких случаях бесспорно хорошее[307].

Если бы уделяли достаточно внимания этому повторяющемуся сценарию, если бы отважились измерить всю глубину недоверия, которое предполагаемые изобретатели политического питали по отношению к своему «изобретению», то это сильно подорвало бы достоверность всех генеалогий примирившегося города, где голосование шаг за шагом заменило собой stásis, где конфликтное méson без каких-либо затруднений сделалось пустым, чтобы уступить место полностью упорядоченному чередованию. Разумеется, греки хотели, чтобы именно таким и был закон жизни в городе, и на данный момент я, конечно, воздержусь от категорических утверждений о сознании или бессознательном этой воли. Разумеется, в качестве сущности политического консенсус заслонил – возможно, очень рано – от их глаз конфликт. Но прежде чем поверить им на слово, прежде чем послушно уступить тому образцу, который их желание бессмертия нарисовало для будущих поколений, задержимся еще немного в архаическом méson, на том моменте, когда его занимал Солон. Солон, человек «середины», примиритель, кладущий конец stásis богатых и бедных. Герой для Аристотеля.