На горизонте этого пути – урок амбивалентности для историка политического: зафиксировать регулярно повторяющиеся декларации, превращающие клятву в цемент гражданского мира, и в то же время прислушаться к проклятию, относящему hórkos к компетенции Ареса; расслышать приглушенный голос некой éris, что могла бы быть самой крепкой связью гражданского сообщества, и постараться понять, что то, что граждане – каждый за себя и все вместе – клянутся забыть, является как раз эхом этого голоса, возможно, куда более соблазняющим, чем те «злосчастья», к которым город хочет свести гражданскую войну.

Но самой сложной остается обратная задача – сложная для историка, чья озабоченность тем, чтобы удержать на дистанции совсем недавнее прошлое, привела его к Древней Греции как к самому далекому из всех прошлых: поскольку он слишком хорошо знает о том, что значат амнистии для национальной памяти, его самым первым желанием было бы не видеть в афинской амнистии 403 года ничего, кроме амнезии, и однако он должен будет сопротивляться, пускай и опираясь на одни лишь гипотезы, соблазну слишком упрощая наделить также и греков четкой и ясной оппозицией между «хорошей» амнистией и «плохой» амнезией.

А пока что слово предоставляется Эриде.

«Пусть между собой они обмениваются радостью, мысля в общей дружбе, и пусть ненавидят одним сердцем»: таковы пожелания, которые Эвмениды у Эсхила произносят ради благополучия Афин; получив отказ в своем иске против Ореста и убежденные политическим красноречием Афины, Эринии мести и крови приняли приглашение богини стать «метеками» в афинском городе, который они, отныне сделавшись доброжелательными, будут защищать как раз от того, что относится к их ведению, – от взаимоубийств или, в масштабе города, от гражданской войны.

Итак, слова Эвменид: «Молю, чтобы в этом городе никогда не гремела смута, ненасытная на зло»; «Пусть между собой они обмениваются радостью, мысля в общей дружбе, и пусть ненавидят одним сердцем»[268].

Чему вторит Платон в «Государстве» в своих поисках общности, которая бы связывала всех сограждан в единое целое: «А связует его общность удовольствия и скорби, когда чуть ли не все граждане одинаково радуются либо печалятся одному и тому же возникающему или гибнущему»[269].

Итак, после греков дело кажется решенным: точно слаженное соединение каждого гражданина со всеми другими, политическая общность – это связь, образующая единство города. Это должна быть очень крепкая связь, ведь она является тем же, чем для несущей конструкции являются опоры: «это все равно как если бы удалили внутренние основы возведенного строителями здания… при ниспровержении древних оснований обваливается и все позднейшее великолепное здание»[270]. Это очень крепкая связь или очень прочная ткань, как в платоновском «Политике», одним словом, symplokē – нечто вроде совершенного сплетения. И необходимо день за днем связывать, стягивать, плести и налаживать гражданский мир, поскольку ему всегда угрожает разрыв: малейшее ослабление узла, малейшая прореха в ткани – и вот уже разверзается трещина, разделяющая город. Конец Единого, взрыв, возвращение к множественности: катастрофа. Поэтому, чтобы отбросить даже мысль о ней, будут еще сильнее крепить связь общности, – дабы не случилась распря (diaphorá), через которую проникают ненависть и stásis[271].

Эта связь выражается именно на платоновском языке, поскольку, когда речь заходит о природе политического, классическая Греция является платоновской[272] в своих наиболее расхожих убеждениях; напротив, чтобы выразить ужас разрыва, следует воспользоваться эмпедокловской лексикой разделения, согласно которой, переворачивая великий закон Дружбы, Эрида – раздор, разрубающий все существа посередине, – раскалывает любое целое на две части[273]. Но я сейчас не буду развивать жест Единого и Многого: он слишком легко узнаваемый и чересчур признанный, короче говоря, образцово-назидательный. Я бы предпочла говорить на более тайном языке, все еще греческом, хотя и не платоновском: языке, на котором битву завязывают точно так же, как и союз[274]. Язык, на котором примирение выражается в виде разрыва связи. Язык, возможно, куда меньше пребывающий «в мире самим собой»[275], чем того хотелось бы грекам.

Lýō: «я развязываю». Не существует такой связи, которую нельзя было бы подвергнуть этой операции, начиная с социальной связи. Таким образом прерывают собрания или разрывают соглашения; а еще – ниспровергают демократию. Поэтому, в полном согласии с ортодоксией, поэтическим именем для гражданской войны у Алкея или Пиндара служит lýē, «развязывание»[276]: stásis действительно является разлагающим принципом. До этого момента ничего нового.