Теперь добавим приставку dia- («разделяя»[277]): глагол dialýō, имя действия – diálysis. В контексте ткачества они означают нечто противоположное сплетению – работу чесальщика, распутывающего запутанный клубок, – и легко классифицируются под категорией «искусства разделения»[278]; но у историков dialýō также служит для того, чтобы распустить армию в конце сезона боевых действий; а в политическом регистре diálysis означает любой процесс распада: раскол сообщества, разрыв мира[279]. Разумеется, таким же образом кладут конец и злу: войне, ненависти, stásis[280]. И вот, оказывается, что в словарях эта последняя рубрика является наиболее обширной – с таким отрывом от остальных, что чувствуешь себя вправе спросить: если негативное с такой регулярностью подвергают разложению, не связывает ли оно крепче, чем социально приемлемые ценности? Но что еще хуже – или лучше с интересующей нас точки зрения, – мы видим, что dialýō и diálysis сами по себе могут обозначать примирение враждующих партий после спора или гражданской войны. И так обстоит во множестве случаев, в судебном красноречии или в прозе историков (например, так говорится об афинском примирении в 403 году), но также и в живой повседневности надписей, любезных сердцу современного историка Греции, поскольку в них он надеется найти высеченный в камне голос реальности в настоящем времени[281].

Dialýō: «я развязываю»/dialýō: «я примиряю». Я отделяю/я заново сплетаю то, что было расплетено. Разумеется, прежде чем утверждать, что перед нами восхитительный пример «противоположного смысла»[282] внутри одного и того же слова, можно попытаться уменьшить аномальность, реконструируя ее происхождение. Тогда позади «dialýō/я примиряю противников» мы воссоздадим «dialýō/я развязываю узел конфликта». Но вполне возможно, что здесь сталкиваются два прочтения. Тогда одни будут считать, что разложение лишь подразумевается или, самое большее, едва слышится говорящими, для которых в счет идет только социально позитивное содержание; или же, поскольку примирение сторон является, в чем убеждают и дискурс, и надписи, действием, как никакое другое предназначенным для спасения города, что есть серьезные основания ставить на то, что под diálysis вчерашние враги не имели в виду ничего другого, кроме восстановленного общения. Но есть и другие – и я в их числе, – считающие, что следует глубоко задуматься над этим способом выражения, вынуждающим граждан говорить о развязывании для того, чтобы сказать о возобновленной связи, как если бы не было другого способа примирения, кроме разрыва (я примиряюсь: я порываю, я отрекаюсь). Или, скорее, как если бы то, что требуется разложить любой ценой – рискуя при этом забыть, что есть и особая лексика примирения, выражающая его идею в рамках категории обмена (diallagē, diallássō), – было именно тем, чье имя не произносилось: ненависть, разделение. Иными словами, самая крепкая связь – настолько принудительная, что даже нет необходимости называть ее по имени, – является также и тем, что распарывает город. Следовательно, чтобы спасти общность, необходимо приложить все силы, чтобы развязать то, что разобщает.

Dialýō: я отвязываю граждан от гнева, поднявшего их друг против друга. Все остальное следует из этого. Так обстоит в ΙΙΙ веке до нашей эры, в маленьком сицилийском городке Наконе, в формулировке декрета, постановляющего, что «все [граждане], для кого имела место распря [diaphorá], когда они боролись из‐за общих дел, созываются на собрание, чтобы совершить друг с другом diálysis»[283].

Развязать распрю: в разделении этого dia- возрождается возможность для со-бытия или бытия-вместе (sýn) – и греки, судя по всему, не видят никаких затруднений в том, чтобы равнозначно употреблять dialýein и syllýein[284], развязывать отделяя и развязывать вместе, ведь как в модусе diá, так и в модусе sýn развязывается в конечном счете сила разделения, действующая в городе. У историков, разумеется, это называется улаживанием конфликта. Я же обращу здесь внимание на то, что то, что отделяет, завязывает до странности сильную связь.