Между тем в конце 106 года Марий добился одного из самых блестящих своих триумфов. Тевтоны, прошедшие огнем и мечом почти всю Галлию, были отброшены племенами бельгов[370] и повернули к Средиземному морю. Вместе с ними шло союзное им галльское племя амбронов. Марий преградил варварам путь и нанес им сокрушительное поражение в знаменитой битве при Аквах Секстиевых на юге Галлии.[371] Ходили самые невероятные слухи о числе убитых варваров — говорили о 140, 150 и даже 200 тысячах павших,[372] а также о 80 и даже 90 тысячах пленных.[373] Ближе к истине сведения Плутарха о ста тысячах убитых и пленных (Марий. 21.4), особенно если учитывать захваченных римлянами женщин и детей.[374] Рассказывали также, что триста германских женщин просили позволить им служить рабынями в храме Цереры и Венеры,[375] но им отказали, и они покончили с собой, убив перед этим своих детей (Пероним. Письма. 123.8). Вероятно, это были жрицы, сопровождавшие германцев в походах.[376]

Награда не заставила себя ждать: Марий вновь был избран консулом, причем заочно (Ливии. Периоха 68; Плутарх. Марий. 22.4; Евтропий. V. 1. 4). Кроме того, как пишет Плутарх, сенат охотно предоставил ему триумф, но он отказался — «то ли не желая лишать этой чести своих соратников-воинов, то ли стараясь ободрить народ перед лицом надвигающейся опасности и для этого как бы вверяя судьбе города славу своих прежних подвигов, чтобы после второй победы вернуть ее себе еще более блестящей» (Марий. 24.1; см. также: Ливии. Периоха 68). Марий и его сторонники настолько не сомневались в конечном успехе, что уже тогда отчеканили денарии в честь победы не только над тевтонами, но и над кимврами.[377]

На фоне блистательного успеха Мария при Аквах Секстиевых действия его коллеги выглядели особенно неудачно. Катул отступил к Атесису. У брода через реку по обоим берегам они соорудили сильные укрепления, а также навели переправу, «чтобы помочь стоявшему за рекой отряду, если варвары прорвутся через теснины [в Альпах] и нападут на него». Германцы же из бравады будто бы «нагими шли сквозь снегопад, по ледникам и глубокому снегу взбирались на вершины и, подложив под себя широкие щиты, сверху съезжали на них по скользким склонам» — как тут не вспомнить суворовских чудо-богатырей! После этого германцы, «став лагерем неподалеку от римлян и разведав брод, стали сооружать насыпь: подобно гигантам, срывали они окрестные холмы и бросали в воду огромные глыбы земли вместе с вырванными с корнем деревьями и обломками скал, так что река вышла из берегов, а по течению они пускали тяжелые плоты, которые с силой ударялись об устои [возведенного римлянами] моста и расшатывали их. Очень многие римские солдаты в испуге стали покидать большой лагерь и разбегаться» (Плутарх. Марий. 23. 2–4; см. также: Флор. III. 3. 12).

Какая яркая картина: тут и сорванные холмы, и обломки скал, и выдранные с корнем деревья — словом, варвары-разрушители, не знающие меры и готовые сражаться с самими богами. Все это по духу очень напоминает гигантомахию со знаменитого алтаря Атталидов в Пергаме, где в иносказательной форме показана борьба с малоазийскими кельтами — галатами.[378] Вероятно, все эти фантастические подробности, равно как и само сравнение кимвров с гигантами,[379] восходят к воспоминаниям Катула.[380] Чтобы оправдать свои первоначальные неудачи, он был, конечно, не прочь изобразить врагов полусказочными чудовищами, способными напугать римских воинов (но, разумеется, не самого консула!).

Что же произошло в действительности? Солдаты Катула, видя, как враги переправляются через реку, резонно предположили, что противник скоро обойдет их с флангов. Правда, даже при численном перевесе германцы, возможно, не смогли бы овладеть главным римским лагерем. Но римские воины могли испугаться осады на измор. Кроме того, в большинстве своем легионеры Катула явно не имели еще должного опыта и подготовки — не все умели тренировать войска так, как Марий. «Сравни с обученным воином необученного — скажешь, что это баба», — говорил Цицерон (Тускуланские беседы. П. 37). Потому неудивительно столь нервное поведение солдат консула.

Но еще более любопытно происшедшее потом. Воины, как уже говорилось, начали в беспорядке отступать. «И тут Катул показал, что он, как положено благородному и безупречному полководцу, больше заботится о славе сограждан, чем о своей собственной. Не сумев убедить солдат остаться и увидев, что они в страхе собираются в путь, он приказал снять с места орла, бегом настиг первых из отступавших и пошел впереди, желая, чтобы позор пал на него, а не на отечество, и стараясь придать бегству вид отступления, возглавленного полководцем. Варвары, напав на лагерь за Натисоном, взяли его, но восхищенные римлянами, оборонявшимися с доблестью, достойной их отчизны, отпустили пленных, заключив перемирие и поклявшись на медном быке.[381] Бык этот впоследствии, после битвы [при Верцеллах], был захвачен и перенесен в дом Катула как его доля добычи. Затем, рассеявшись по стране, лишенной защиты, кимвры опустошили ее» (Плутарх. Марий. 23. 5–7; Изречения царей и полководцев. 84).

Но не все искали спасения в бегстве. Один из легионов (повидимому, неполного состава) остался в лагере и попал в окружение. Руководивший им трибун не решался идти на прорыв. И тогда центурион-примипил Гней Петрей из Атины решился на невероятное — он убил своего начальника, взял на себя руководство и вывел легион из окружения.[382] Хотя за такое самоуправство он мог бы поплатиться жизнью, произошло то же, что и в случае с убийством Гая Лузия — его удостоили неслыханных для человека его ранга почестей.[383] Он совершил жертвоприношение вместе с Марием и Катулом, одетый в подобающую лишь магистратам тогупретексту, и получил почетнейший венок за снятие осады, corona obsidionalis (Плиний Старший. XXII. 11).