Важнейшую роль в победе сыграли италийские союзники. И Марий, прекрасно понимая это,[421] не поскупился на награды им: он даровал права римского гражданства ни много ни мало двум когортам жителей Камерина! Впоследствии его обвиняли за такую щедрость в нарушении закона, но полководец будто бы ответил: «Грохот оружия заглушал голос закона» (Плутарх. Марий. 28.3; Цицерон. За Бальба. 46; Валерий Максим. V. 2. 8).

После боя разгорелся спор между воинами Мария и Катула о том, кто из них стяжал большую славу. «Третейскими судьями в нем выбрали оказавшихся тогда в лагере послов из Пармы, которых люди Катула водили среди убитых врагов и показывали тела, пронзенные их копьями: наконечники этих копий легко было отличить, потому что на них возле древка было выбито имя Катула» (Плутарх. Марий. 27.7). Кроме того, из захваченных 33 боевых значков только два взяли солдаты Мария (Евтропий. V. 2. 2). Наконец, Катул похвалялся тем, что в его лагерь доставили доспехи и трубы врагов, тогда как воины Мария расхитили невоенное имущество неприятеля (Плутарх. Марий. 27.6).

Все это, бесспорно, восходит к мемуарам Катула и Суллы,[422] которые стремились доказать, что Марий, как и в Нумидии, присвоил себе чужую победу. Почему так поступил Сулла, понятно. Но что толкнуло на откровенную ложь Катула? Причин тому несколько. Прежде всего, конечно, он завидовал «выскочке» из Арпина.[423] Однако дело не только в этом. Его, очевидно, мучила мысль, что он кругом обязан Марию, который сделал его консулом и поделился с ним славой победы и триумфа. А ведь Катул — представитель древнего рода, его пращур завершил битвой при Эгатских островах Первую Пуническую войну. Ему ли чувствовать себя должником Мария, чьи предки не были даже квесторами? Как известно, лучший способ избавиться от долга — убить кредитора. Это и попытался сделать неблагодарный Катул — уничтожить репутацию победителя кимвров и тем возвысить свою.

Конечно, центр под руководством Катула и Суллы сыграл немалую роль, но, во-первых, отнюдь не вопреки плану главнокомандующего, как уверяли оба этих военачальника, и, во-вторых, без умелого обходного маневра столь внушительного успеха достичь бы не удалось.[424] Да и посмел ли в те дни Катул заикнуться о том, будто он — истинный победитель? Он писал об этом лишь в мемуарах, рассчитанных на определенный круг людей. Споры же солдат в таких случаях — обычное дело, и мы не знаем, принимал ли в них участие Катул. О результатах «третейского суда» послов из Пармы Плутарх дипломатично умалчивает, но даже если они и признали правоту воинов Катула, то удивляться не приходится — пармских делегатов было нетрудно обмануть,[425] показав им ту часть поля боя, где солдаты Мария просто не появлялись.

Что же до трофеев, то спустя несколько лет, когда появились воспоминания Катула, никто уже не мог проверить, что именно принесли в лагерь его воины, а что — воины Мария. В отношении боевых значков вопрос обстоит несколько сложнее — их, несомненно, учитывали, и Катул наверняка мог доказать свою правоту документально. По крайней мере, ему не было смысла выдумывать, ибо ложь могла быстро выйти наружу. Но и это не должно вводить в заблуждение. Когда воины Мария нанесли удар по кимврской пехоте с тыла и исход битвы стал ясен, они атаковали лагерь врага. (Как мы видели, сражение за него было отнюдь не легким — если так отчаянно оборонялись женщины, что же сказать о мужчинах?) Трофеи же, находившиеся на поле боя, достались солдатам Катула. Боевые значки германцы несли либо впереди, либо в глубине строя. Туда легионеры Мария просто не стали прорубаться за отсутствием необходимости, потому-то им и досталось так мало германских штандартов. Но их славы это, естественно, не умаляет.

Рим ликовал. Уверяли, будто весть о победе принесли сами боги. «В тот же день, — рассказывает Луций Флор, — когда произошла битва, видели перед храмом Поллукса и Кастора юношей, вручавших победные послания претору, а в театре много раз слышался голос: «Да славится победа над кимврами!»» (III. 3. 20). Иными словами, весть о разгроме германцев принесли в Рим сами Диоскуры. Согласно легенде, в свое время они же сообщили и о победе над македонским царем Персеем при Пидне — опять-таки в тот самый день, когда она была одержана (Флор. П. 12. 14–15).

Плутарх пишет, будто «все требовали», чтобы Марий один справил оба триумфа — и над тевтонами, и над кимврами. «Но он сделал это вместе с Катулом, потому что хотел и в счастии казаться умеренным, а быть может, и потому, что опасался, как бы воины, стоявшие в боевой готовности, не помешали ему справить триумф, если он лишит Катула этой чести» (Марий. 27. 910; см. также: Цицерон. Тускуланские беседы. V. 56). Подразумеваются, надо полагать, воины последнего.

Впрочем, и здесь сквозит недоброжелательство недругов Мария[426] — он-де хотел лишь казаться умеренным, а не быть им, а может, и вовсе боялся солдат Катула. Но как ни объяснять действия полководца, он все равно проявил великодушие к коллеге.[427] Очевидно, победитель кимвров считал его своим союзником — претензии на то, что именно он, Катул, является главным героем верцелльской баталии, прозвучат позднее. Хотя противодействия его воинов триумфу опасаться не приходилось, без нужды злить их тоже было ни к чему. Могла проявить недовольство и часть нобилитета.[428] Да и в конце концов, во время победного торжества вся слава и восторг народа все равно, надо полагать, достались Марию, а Катул выглядел лишь его бледной тенью.[429]

Обнаружил умеренность арпинат и еще в одном: ему предложили в порядке исключения справить два триумфа — над тевтонами и кимврами по отдельности, но он благоразумно предпочел ограничиться одним (Ливии. Периоха 68). Как все это отличалось от времен победы над Югуртой, когда Марий, едва вкусивший высшей славы, явился в сенат в триумфаторском облачении! Теперь он куда лучше разбирался в политике и сделал правильные выводы — нескромность сердит окружающих, особенно если они чувствуют твое превосходство.

Но до конца сохранить умеренность ему не удалось — и немудрено. Народ почитал Мария как бога. Даже те, кто прежде не любил арпината, признавали его спасителем отечества (Ливии. Периоха 68). Мария называли третьим основателем Рима после Ромула и Фурия Камилла. За трапезой ему посвящали часть яств и совершали возлияния наравне с богами (Плутарх. Марий. 27.9; Валерий Максим. VIII. 15.7). Сам полководец не отставал от своих почитателей и также уподоблял себя небожителям: подобно Либеру-Вакху, он теперь пил вино из чаши-канфары и при этом сравнивал свои победы с победами Либера в Азии (Плиний Старший. XXXII. 150; Валерий Максим. III. 6. 6). Столь откровенное стремление римского политика сблизить себя с божеством встречается в источниках впервые.[430]