От интонации, с которой было произнесено последнее слово, у меня волосы на голове зашевелились – понять, что случилось дальше, было несложно.

– Оль, ты это… Можешь не рассказывать, я уже все понял.

– Понял?! – голос девушки словно надломился. – А я там была! И все слышала. Как они маму с сестренкой, попытавшейся ей помочь, гуртом бесчестили, да не по разу!

Опять слезы. Да что за день такой-то…

– Оля. Я. Все. Понял. Не надо дальше.

Какая же боль плещется в ее глазах…

– Обещаю, тебя я никому не отдам.

Смахнув набежавшие на глаза слезы, Мещерякова заговорила уже более спокойно, словно не слыша моих последних слов.

– Сестра после в себя не пришла. Помучилась два дня да померла. Мама же… мама еще пожила… Ради меня она старалась выжить – надеялась хотя бы меня уберечь, выходить да прокормить. Только за ту ночь она лет на десять постарела, волосы все седыми стали. А в двадцать первом и ее не стало… Тиф.

Не сдержавшись, я выматерился, поскольку спокойно слушать подобное оказалось выше моих сил. Проклятая Гражданская… И как хоть Олька после такого умом не тронулась? Всю семью ребенком потеряла! Да уж, дела…

– Вот такая вот у меня история. Потом всех казаков в «контру» записали, «расказачивать» принялись, хотя ведь многие за советскую власть голову сложили… Но мне повезло, меня в Донецк, точнее, в Сталино в детский дом определили. Там я и выучилась, там и выросла, а как десять классов закончила, так в Москву поехала, в институт медицинский поступать. До четвертого курса доучилась, вроде и не трогали, а в тридцать пятом меня отчислили.

– За что?

Ольга усмехнулась и ответила неожиданно жестко:

– За то, что одному мудаку с кафедры не дала.

– И что, неужели нельзя было как-то пожаловаться, управу на него найти?!

Мещерякова равнодушно пожала плечами:

– Так отчисляли-то якобы за неуспеваемость, еще и к казачьему происхождению придрались, хотя в графе национальность мы тогда все писали «русский, русская». Одним словом, сожрали меня в институте, тогда пошла в медсестры, хоть как-то прожить… Только и там счастья не было – другие сестры завидовали, что высшее образование получала, врачи же, наоборот, за недоучку считали. Еще и не замужем, тут и личное вмешивалось… Трудно было работать, дважды госпитали да больницы меняла. Но тут как раз казакам разрешили в армии служить, я и решила, что санинструктором мне, может, чуть легче станет. Только ведь везде мужики – и все голодные, до баб охочие! Командиры помладше и красноармейцы еще ничего, а комбаты и выше под юбку едва ли не при свете дня лезут! Переводилась отовсюду, пока на заставу не попала, а тут ребята все дружные, как на подбор – словно большая семья! Была…

Вся тяжелая, полная невзгод и лишений жизнь Ольги промелькнула перед глазами каким-то мрачным, пугающим калейдоскопом, произведшим на меня очень тягостное впечатление – какая-то беспросветная жизнь у Мещеряковой получилась. Но один факт я решил уточнить:

– Погоди, так ты что, выходит, замужем не была?

Казачка обожгла меня раздраженным взглядом, коротко ответив:

– Не звали. В койку тянули многие, а замуж не звали.

Не сдержавшись, ляпнул невпопад:

– То есть у тебя и не было никого?

Ох, как сверкнули ее глаза! Аж в груди защемило – огонь ведь баба, настоящий огонь!

– Пошел ты знаешь куда, Самсонов?!

Голос девушки звенит от негодования.

– Так я это… Тоже как бы… Ни с кем…

Олька зло усмехнулась:

– И что, выходит, я на тебя сейчас прыгнуть должна, раз ты еще ни одной бабы не оттоптал? Или передком расплатиться за то, что спас утром?!

Огонь в глазах казачки разгорается все сильнее, превращаясь в уже пугающее пламя:

– Так, что ли?! Чего молчишь, Самсонов?! Хочешь, у того дерева раком встану да огуляешь, а? И я тебе ничего не должна?!

Мещерякова едва ли не кричит, а от ее предложения веет какой-то истеричной безысходностью. Принимать его, несмотря на охватившее меня сладостное томление, точно нельзя.

А еще я понимаю, что, несмотря на всю показную браваду, Ольга по жизни очень одинока. И одиночество ее это очень сильно гложет, раз простые и порядочные отношения на заставе она воспринимала уже как семейные. Скорее всего, вспышка ее гнева сейчас вызвана страхом – страхом того, что я поступлю как большинство встреченных ею мужчин. То есть попытаюсь переспать, не считаясь с чувствами девушки, не желая создать чего-то большего… Ну вообще-то о чем-то большем задумываться в моем положении странно и глупо, и все же обижать казачку, как-то ранить ее мне точно не хочется.

– Глупости не говори. Ты мне и так ничего не должна, я тебя спасти пытался не потому, что ни с кем до того не переспал, а с тобой вдруг решился. Я тебя спасал, потому что не мог видеть, как тебя расстреливают, и никогда бы себе не простил, если бы не попытался выручить.

Девушка, смущенная моим ответом, опускает взгляд. Я же, засунув руку в левый карман, тихо ее зову:

– Оль, а у меня ведь для тебя подарок есть.

Мещерякова удивленно поднимает на меня глаза, и в них явно читается интерес напополам с каким-то детским предвкушением:

– Держи. Это шоколад. Я, правда, съел уже три дольки, но там еще много…

Как завороженная, казачка уставилась на круглую красную коробочку, после чего осторожно взяла ее в руки и, наконец, раскрыла. Последовал тяжкий выдох, будто бы с ним молодая женщина выпустила из себя весь негатив. И действительно, Ольга очень мягко мне улыбнулась:

– Спасибо, Ром. Спасибо… За все.

Осторожно приблизившись, она попыталась чмокнуть меня в щеку, но, удивляясь собственной наглости, я успеваю повернуть голову и подставить под поцелуй губы. Коснувшись их, девушка тут же отстранилась, будто обожглась. Но я успел поймать ее чуть затуманившийся взгляд, в котором было гораздо больше от желания растянуть краткий миг близости на больший срок, нежели возмущения моим поступком. Однако затем он стал буквально ледяным:

– Самсонов, я же все тебе сказала…

Однако я тут же перебил ее, заговорив горячо, проникновенно, как никогда в своей жизни до этого не говорил:

– А я тебя услышал, Оль. И теперь понимаю, какая сложная судьба тебе досталась. Но то, что ты мне нравишься, это не отменяет. Да, я не могу сказать, что люблю – я этого чувства к женщине, может, и не знал никогда, да и влюбленности мои протекали иначе… Даже так – чувствовались иначе. Но я определенно к тебе что-то испытываю. И это нечто большее, чем желание просто провести ночь с красивой женщиной. И я не стану отрицать, что хотел бы этого. Но я уважаю твой выбор, твое желание засыпать и просыпаться только лишь с любимым человеком. Однако это не отменяет тот факт, что мне нравится быть рядом с тобой. Что мне безумно нравится слышать твой голос, смотреть на твою улыбку…