— Тридцать лет назад полиция уже задавала ему вопросы, — проворчала она. — И он на каждый ответил.

— Двадцать, — поправила я.

— Что?

— Лила умерла двадцать лет назад.

Снова пауза.

— А я бы поклялась, что это было в 1979-м. Боже правый, если и у меня крыша поехала, плохи наши дела.

— Вы по-прежнему живете на Мултри? — поинтересовалась я.

— Точно.

— Я могу заехать, когда вам будет удобно.

Я ждала, что сейчас меня пошлют куда подальше, и приготовилась слезно умолять о встрече, но, к моему удивлению, она пробормотала:

— Да чего уж, мы всегда дома. Джимми давно не выходит, а я не люблю бросать его одного.

— Спасибо большое. Я буду у вас через час.

Уилеры жили в одноэтажном домике под коричневой черепичной крышей, с желтыми оконными рамами и желтой дверью, которая выходила чуть ли не на самый тротуар. Улица была забита машинами, так что пришлось покружить, пока отыскалось свободное местечко.

Дверь распахнулась прежде, чем я успела позвонить. На пороге стояла невзрачная, маленькая и сухонькая женщина в черных штанах и футболке с логотипом «Google». Каштановые волосы стянуты канцелярской резинкой, на щеках розовые румяна и такая же розовая помада на губах. Делия оказалась еще моложе, чем я думала, — ей, вероятно, едва перевалило за пятьдесят.

— Элли Эндерлин, — произнесла она, вглядываясь в мое лицо. — Силы небесные!

Видно, она хотела еще что-то сказать, но лишь отступила в сторону, пропуская меня в дом.

— Спасибо, что согласились меня принять.

— Сомневаюсь, чтоб из этого вышел какой толк, но гостям я всегда рада.

Справа от прихожей, за неплотно задернутой синей занавеской, виднелась кровать, втиснутая в узкую нишу. На крохотном столике в ногах кровати стоял телевизор, на желтое одеяло падал свет от экрана, но звука не было. Там, на кровати, кто-то был — Джеймс Уилер, надо полагать, — но из-за занавески выглядывали только ноги, бледные и тощие. Возле ног спала маленькая черная собачка. Из прихожей мы попали в небольшую уютную гостиную. Все помещения домика следовали одно за другим, словно нанизанные на нитку бусины: за гостиной — кухня, за кухней — ванная. В кухне на плите стучал крышкой чайник.

— Вы уж простите за беспорядок, не успела прибраться.

— У вас просто замечательно. — Я принюхалась: имбирь и корица. — А чем так вкусно пахнет?

— Да так, кофейный кекс. Хотела вас покормить, если вы припозднитесь.

— Ну что вы, зачем!

— Я, знаете ли, на Миссисипи выросла. — Она заглянула в духовку, проверяя кекс. — Моя матушка в гробу перевернется, если ко мне придут гости, а я их не накормлю. В аккурат на прошлой неделе Мэтью — это наш старший — возил меня за город, коляску покупать; он ее в компьютере присмотрел. Для Джимми, то есть. Так тамошняя дамочка даже стакана воды нам не предложила!

Только когда мы уселись за стол, где на прелестном фарфоровом блюде уже красовался кекс, Делия Уилер заговорила о том, ради чего я пришла.

— Это дело рук того парня, Питера Мак-Коннела, не иначе, — убежденно сказала она, заглядывая мне в глаза. — Я читала книжку — его, как пить дать, его. Страшная история. Уж как мне жалко ваших родителей, голубушка! И вас, конечно, тоже, но ваших родителей — особенно. И подумать жутко, что кто-то мог бы сотворить такое с моими мальчиками. Как представлю, так сердце останавливается.

Я кивнула.

— Много воды с тех пор утекло, но и дня не проходит, чтобы я не думала о сестре.

— Помнится, Мак-Коннел этот дал деру и поминай как звали. Они хоть потом арестовали его?

— Нет.

— Экая жалость! Девчушку, конечно, не вернуть, но случись такое с кем из моих, мне было б легче, если б кто-то за это поплатился.

Она отхлебнула чаю, задумчиво откусила кусок кекса.

— По чести сказать, не пойму, голубушка, к нам-то вы зачем пожаловали? Какой от нас прок?

— Как я поняла, ваш муж разговаривал с моей сестрой в тот вечер, когда она погибла. Я подумала, он мог бы рассказать, как и что…

— Ах, если бы, — вздохнула миссис Уилер. — Вот уж три года, как с Джимми приключился удар. Тогда и язык отнялся. Поначалу он хоть мог писать с грехом пополам, а теперь и того не может. — Она вытянула пальцы, покрутила обручальное кольцо. — А в книге-то про Джимми ничего не сказано. Я помню. Она как вышла, так я сразу отправилась в библиотеку и прочитала всю, от корки до корки. Страсть как боялась, что Джимми там по имени назовут. Одному Богу ведомо, как бы он это пережил после всего, что было. Вот я и думаю — вы-то, голубушка, откуда про него разузнали?

— Мне сказал следователь, который вел дело, — соврала я. Правда была слишком запутанной и сложной.

Она нахмурилась.

— Тогда вы должны знать, что потом было с Джимми.

Я покачала головой.

— Его забрали на допрос. Вот ужас-то был! На ночь глядя явилась полиция — мы как раз ребят спать укладывали, — схватили его и поволокли, прямо как преступника какого. Я цельную ночь глаз не сомкнула, все молилась да плакала. Ребята до смерти напугались. А поутру он возвращается, и лица на нем нет. Они его всю ночь протомили — ни спать, ни есть не давали. Хотели, чтоб признался. Прямо с ножом к горлу пристали: ты же, говорят, дворник, а какие у дворника могут быть разговоры с молоденькой, хорошенькой студенткой? А он такой и был, понимаете? Болтал со всеми подряд. Да я сама сколько раз его корила: дескать, слишком много ты, Джимми Уилер, разговоров разговариваешь! Уж как заведется, так ввек не остановится. До белого каления, бывало, меня доводил. А теперь как замолк, так я уж и скучаю по болтовне по его. А сестрица ваша такая была добрая девочка, всегда поздоровается. Она ему и впрямь нравилась, только не так, как полицейским хотелось. У нас-то самих два парня, а Джимми всегда хотел девочку. Он мне однажды знаете что сказал? Если, говорит, будет у нас дочка, хочу, чтоб она была такой, как Лила. Лила, говорит, очень хорошая девочка, держится всегда скромно, громко не разговаривает, не куролесит никогда.

Я молча слушала. Поверить в Лилину дружбу с дворником мне было легче легкого. Она вообще лучше всего чувствовала себя с людьми не своего круга, с теми, кто не станет отнимать у нее много времени, просить «телефончик» или звать в кино.

— Больше его не допрашивали?

Миссис Уилер помотала головой:

— А нужды не было. Ведь почему они его в тот раз столько времени промариновали? Потому как он им своего алиби не давал. Уперся — и ни словечка про то, где был, когда бедняжку убили. А уж когда они по-настоящему разозлились да всерьез взялись за него (такого наговорили — страсть!), вот тут он смекнул, что они всерьез на него думают. Тогда-то он все как на духу и выложил, ну, про вторую работу то есть. Он ведь у нас тянул лямку еще и на сталелитейном заводе. Худо нам в те времена жилось — за душой ни гроша, а на подходе третий ребенок. Вот Джимми и устроился сразу в два места, чтоб хоть как-то сводить концы с концами. А в Стэнфорде насчет этого было строго — чтобы никакого совместительства, ни-ни! Но без его приработка мы бы нипочем не выдюжили, как же Джимми было лишиться его? Проболтайся он в полиции — дойдет до университетского начальства, а уж те вышибут его за милую душу.