– И казак пригож! – окончила не к месту сказанную поговорку Василиса, отрывая от журавлиной лодыжки тяж мяса. – Казак у тебя, Микит, красивый парубок! За него кто хошь девку выдаст. Не выбрал ишо?

– Ох, и не спрашивай! – отмахнулась хозяйка ручкой, с дорогим браслетом на запястье, – билезикой из бриллиантового фермуара. – Одни сами зазывают да намекают, а иные прочие… Кто их, девок, распознает. Рази ж мы могли при своей молодости с парнями на улицах пересмешничать. А теперича – им полная воля!

– Данилка Ефремов, атаман предбывший, разврату в Черкасск напустил! – сердито воскликнула Василиса, тыча жилистой рукой. – Супостат! У нас в семье пятеро дочерей, а я им поблажки не даю! К дому приучаю. Вот старшую свою отдала за племянника Грекова, а теперича одни благодарности от сватов слухаю…

– Хороша у тебя и Елизаветка, – заметила урядничья жена, поняв в чей огород бросают камни подруги. – Самая пара для Никитки!

Хозяйка мелко заморгала подведенными сурьмой глазками, скривила лицо, но удержалась, чтобы не сболтнуть лишнее.

– Вот и сватай за нее своего Леонтия! – подхватила Матрена, красивая грудастая молодайка, вышедшая после вдовства второй раз замуж за старого войскового старшину. – Детям кто счастье сыщет, как не мы сами. Степе моему тринадцатый год пошел, а он уже на войну с турками собирается. Дитё думает, там из деревянных ружей палят! Отца сразили треклятые, а он мстить рвется, спасу нет.

– Мой Леонтюшка какой месяц уже на войне, – пожаловалась Устинья, вздохнув. – В сотниках служит! В отца весь…

– Давайте, милые, за детей наших приложимся, – прочувствованно проговорила хозяйка, подливая в кружку меда из высокой ендовы. – Ради них стараемся и живем!

Авдотья отхлебнула и вручила кружку Василисе. Та, запьянев, долго в нее смотрела, хмуря длинное узкое лицо, – и всласть припала к серебряному сосуду! Затем, крякнув, передала Устинье, которая только подержала его в крепкой небольшой ладони и подала повеселевшей Матрене. Красавица улыбнулась и сделала всего глоточек, исподволь заметив, что по их закоулку гуляючи шагает бравый черноволосый казак Нефёдов, в последний месяц приударяющий за ней. Вчера, перестрев у колодца, так похристосовался, греховодник, что губы заныли… Он, видимо, узнал у кого-то, где присуха, и с умыслом огинался поблизости. Потянуло Матрену к нему, но, боясь подозрений приятельниц, решила чуток повременить…

– Глядите, как моя чиберка[34]ожерелок на рубахе выстрочила разводами, – хвалилась Авдотья, наклонившись и показывая узор гостьям. – Она из татарок, такой швеи в Черкасске больше нет!

– Пригож узор, чисто вышила, – согласилась Василиса, но, услышав громкий девичий смех на улице, опять помрачнела, в сердцах бросила на ковер свою ложку. – Вот вам девки! Небось, в кулючки играют. Прячутся попарно да ищут, дурачки, друг друга. Экая забава! Лучше бы в храм сходили, грехи отмолили, безбожницы. Али степенно поводили хороводы…

– Устя, я что сказать-то хотела, – многозначительно произнесла хозяйка, наклоняясь к соседке. – Дюже сынок по твоей Марфушке сохнет. Прямо души в ней не чает! Вот оно, счастье дочкино… Поговори с ней, душа моя, нехай на игрищах не избегает Никитушки. Он, соколик, сам не насмелится. Посодействуй, милушка, на общую радость!

Над яблонями, в крупных цветках, гудя, безостановочно сновали пчелы. И это мерное гудение, медвяная свежесть, доносимая ветерком, солнечный блеск точно околдовывали, сладко путая мысли и слова. Устинья, посмотрев хозяйке в глаза, неопределенно кивнула.

Василиса предложила спеть протяжную страдательную песню. И, не дожидаясь согласия, тут же завела ее пьяным голоском, дрожащим от усердия. Матрена надела туфли и, поблагодарив за щедрое застолье Авдотью, легко засеменила по улочке. Но почему-то не в сторону дома, а к зарослям краснотала, к береговой глушине.

В этот момент прибежал Митька, отрок ремезовских соседей. Он держал в руке крашеное луковой шелухой, коричневое яйцо, а в другой – большой сколок искристого сахара. Глазенята мальчишки, ярко-синие, как троицкие незабудки, были возбуждены.

– Бабушка Устинья! К вам казак приехал с татаркой какой-то. Вас велел разыскать. Дюже ему надо на войну!

Казачки переглянулись. Устинья, поддаваясь беспокойству Митьки, обулась и быстро завернула за угол, к своему куреню. У ворот стояли две тощебокие, в мыле на крупах, чужие лошади. Тотчас, с удивлением она узнала Ивана Плёткина, с матерью которого была давно дружна. А рядом с ним высокую, стройную татарку, одетую в мешковатый халат красно-оранжевого оттенка, в шапочке, вышитой алой нитью. Сердце ее замерло! Мысли понеслись потоком: с чего это вдруг казак прибыл с войны не домой, а в курень командира? Со страшной вестью или доброй? И кто с ним? Может, сын прислал пленницу в ясырки? Под туфлями Устиньи Филимоновны срывалась песочная пыль. Ноги одеревенели от выпитого меда и от страха.

– Христос воскресе! Встречай гостей, Филимоновна! – шутливо приветствовал ее Иван, бородатый, немытый, в насквозь пропыленном мундире. – От Леонтия Ильича подарок привез!

– Воистину воскресе! – ответила казачка, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать. Живой сыночек, живой!

– Подарок необнаковенный, а прямотко расчудесный, – продолжал Иван загадывать загадки. – И заодно посланьице! Нацарапал сынок ваш чтой-то, как курица лапой. Да кто прочтет?

Читать мать сотника на самом деле не умела. А дурашливые намеки казака начинали сердить. Все больше внимание ее привлекала эта молодая, красивая, светлоглазая на редкость, иноземка. И строго потребовала:

– Ты не ходи по вилюжкам-ковылюжкам, прямо гутаръ!

– Хотя бы воды, мамаша, предложила, – с укоризной бросил Иван.

– Да хоть весь Дон выпей! – отрезала Устинья Филимоновна. – С чем приехал?

Плёткин, поняв, что хозяйка вовсе не склонна шутить, послушно прекратил браваду.

– Приказал Леонтий Ильич доставить вам, стал быть, родителям его, зазнобушку, невесту свою Мерджан. Об том и в послании прописал. Баба она хорошая и не совсем ногаянка, а с примесью русинской породы… Так что поручение я сполнил! Принимайте… Мне перехватить бы чего, тетка Устинья, да в обратную дорогу. На Кубань… В родной курень на минутку всего забег, маманю проведал…

Плёткин говорил все медленней, щуря покрасневшие от ветра и бессонницы глаза. Неимоверная усталость ломала тело. Мерджан, точно окаменев, напряженно стояла у ворот, глядя за Дон, на сиреневое марево по горизонту. В ее глазах копились слезы…

– Вот оно как! – казачка решительно подошла к Мерджан и протянула руку. – Давай знакомиться. Коли полюбилась Леонтюшке… А мы думали, он с коня не слезает, воюет денно и нощно… – с усмешкой призналась Устинья Филимоновна, увлекая за собой гостью. – Пойдемте! У нас не богато, но хлеб-соль завсегда найдутся.

Иван отвязал от седла купленные по дороге пожитки Мерджан. И, крепко ступая, вслед за женщинами взбежал по лестнице…