Паули все не появлялся. Старпом снова пошел за ним. Матросы ждали. Заложив руки за спины, сгибая колени в такт движению корабля, они стояли, словно живая стена, и не знали, сколько им еще придется ждать.

Когда, наконец, появился Паули, все увидели, что он пьян. Старпом скомандовал: «Смирно!»

Паули ничего не сказал. Моряки ждали, но он не выдавил из себя ни слова. Он совсем растерялся. Моряки смотрели на него, и их взгляды стали жесткими. Паули стоял перед стеной ненависти и презрения; он глядел на сапоги матросов и молчал. Вдруг он рыгнул, и тогда вперед вышел старпом. Он сказал несколько слов. Ему было трудно говорить — он мучительно подбирал слова. Большую часть из того, что он произнес, матросы не расслышали из-за завывания ветра. Он стоял, расставив ноги, чтобы удержать равновесие. Когда корабль нырял в волну, он хватался за леер, и, хотя его слова уносили порывы ветра, голос старпома звучал твердо:

— …и освободить нас от зла… и сила и слава… навеки. Его слова терялись в морском просторе, не находя в нем отклика. Море было холодным и равнодушным, как и клочья облаков, которые гнал по небу ветер, но в ответ на слова молодого старпома матросы сняли бескозырки.

Несколько минут спустя все было кончено. Тела погибших поглотила пучина, палуба была убрана, а коки отправились на камбуз за завтраком.

На «Альбатросе» утонул сигнальщик Майзель. У него была температура 39,4 градуса — вероятно, он заболел воспалением легких, но Паули велел ему отправиться с матросами на шлюпке, чтобы выяснить, что за предмет плавает на воде, и просемафорить об этом на корабль. Оказалось, что это нераскрывшийся немецкий парашют. Стоя на передней банке, Майзель попытался сообщить об этом, но потерял равновесие и упал за борт. Он умер сразу же от разрыва сердца, не иначе.

В середине мая флотилия прибыла в Бремерхафен и находилась там две недели.

Поступил приказ 8 июня в 5:30 приготовиться к выходу. Ночью 6 июня экипаж в последний раз получил разрешение сойти на берег. «Альбатрос» был дежурным кораблем.

В полночь Тайхман сменил Штолленберга, несшего вахту у сходней.

— Паули снова привел к себе в каюту женщину.

— Значит, мне скучать не придется.

— Она совсем еще ребенок. Из девчоночьей организации скаутов, я думаю, пьяная в дымину. Она, наверное, до этого вообще еще ни разу не пила.

— С каких это пор ты стал членом общества защиты девчонок?

— Сначала все было тихо. Потом она стала кричать.

— Иногда они кричат.

— Да, но эта вопила уж очень громко. Ганс, а ведь Паули сказал, что они только выпьют по чашечке кофе.

— Это все?

— Для меня вполне достаточно. Удачной вахты.

— А тебе — спокойного сна.

После полуночи из города вернулась первая группа моряков. Хейне, Бюлов и Фёгеле были относительно трезвыми.

Вскоре, после часа ночи, подъехал грузовик портовых властей. Двое старшин из берегового патруля стали выгружать из него пьяных моряков, словно это были мешки с углем. Тайхман разбудил Штюве, и они принялись заносить упившихся товарищей на борт корабля. Это была тяжелая работа — некоторые из них решили, что поднимутся по трапу сами, только на четвереньках. И на полпути часть из них начинала громко разглагольствовать о том, как прекрасно они провели время на берегу.

В 1:30, когда старпом Пашен, дежурный офицер, проверял вахту, Тайхман и Штюве тащили на борт последнего пьяницу. Не хватало только главного.

В 3:00 из своей каюты вышел Паули и велел Тайхману сходить к лейтенанту Лёве и попросить его прийти на «Альбатрос».

Лёве спал в офицерской казарме. Тайхман не сразу отыскал его комнату. Она оказалась пустой. Тогда он стал переходить из одной комнаты в другую, освещая фонариком койки. Большая часть из них пустовала; наконец, ему удалось найти лейтенанта, который спал не один.

— Эй, что тебе здесь надо?

— Мне надо поговорить с лейтенантом Лёве.

— Но он крепко спит.

— Очень жаль, но я должен с ним поговорить.

— Не смей будить его. Я сама разбужу.

И она зажала лейтенанту ноздри. Он тут же проснулся.

— Овечка моя, тут тебя спрашивают.

По пути на корабль Тайхман встретил главного механика. Он услышал его, а потом уж увидел.

— Я пьян в доску, Тайхман. Иначе не мог. Сегодня исполняется ровно десять лет, Ганс, с тех пор, как я… Впрочем, ты еще совсем ребенок, и тебе меня не понять.

Тайхман попытался втащить его по трапу.

— Меня она ни капли не любила, ха-ха-ха, — пропел главный. — Знаешь, откуда это, юный нахал?

— Да, — ответил Тайхман. — Случайно знаю. Это ария короля Филиппа из оперы «Дон Карлос».

— Идиот, — сказал главный механик и поднялся по трапу сам, держась прямо, словно и не пил ни капли.

В 4:00 Тайхмана сменил Штюве.

Утром Тайхман, Штолленберг и Штюве отправились в грузовике на склад боеприпасов за новыми стеллажами для глубинных бомб. Штюве дал шоферу пачку сигарет и попросил его завернуть в квартал красных фонарей и на минутку остановиться у «Красного лебедя»; он забежит туда и тут же назад, так что задержатся они ненадолго. Шофер никак не соглашался на это, но после того, как Штюве рассказал ему трогательную историю о том, что они неделями не видят берега, а вахты выматывают из них все силы, он не мог придумать повода для отказа и только заметил, что сам — женатый человек.

— Ну вот видишь, — сказал Штюве, — значит, ты можешь меня понять.

— Но больше десяти минут я ждать не буду.

— Мне хватит и десяти.

Шофер остановил машину метров за сто до «Красного лебедя».

— Что это ты здесь встал?

— Я — женатый человек. Не дай бог, когда я буду идти по улице с женой, какая-нибудь из девиц узнает меня, так жена меня просто съест.

— Не будь дураком. Ни одна девица этого не сделает.

Но шофер так и не подъехал ближе.

— У тебя, наверное, не жена, а дракон какой-то, — усмехнулся Штюве и убежал.

Прошло двадцать минут, но он не показывался. Тайхман предложил подъехать поближе и посигналить. Но шофер не двинулся с места.

Когда же истекло полчаса, он согласился подъехать к «Красному лебедю». Тайхман большим пальцем нажал на гудок.

— Ради бога, парень, — взмолился шофер, — потише.

Почти сразу же в доме открылось несколько окон, оттуда высунулись полуодетые девицы и так обложили шофера, что его щеки запылали.

— Какая гадость, — произнес шофер, вжимаясь в кресло от смущения.

— Ничего, переживешь. Но Штюве уже давно должен был появиться.

Наконец, из дома вышел Штюве.