— Эх ты, олух!

В кубрике Тайхман рассказал всем, кто пожелал его слушать, что при одной только мысли о свиных отбивных и фасоли — традиционном воскресном блюде на военном флоте — его рот всегда наполняется слюной. Потом он переговорил с теми, кто страдал от морской болезни, столь живо описав им, как капает жир со свиных отбивных, что их чуть было не вырвало, и они отказались от своих порций в его пользу. Положив себе на тарелку восемь отбивных, он сообщил Хейне и Штолленбергу, что выторговал две отбивных и для них, при условии, что Хейне не будет пока требовать назад свой карандаш.

Ночью он стер неверную дату в книге приказов и вписал правильную. Вся эта операция была проделана потому, что в субботу утром он заглянул в радиорубку, чтобы узнать прогноз погоды, и выяснил, что ветер в течение ночи значительно ослабеет.

Что и случилось на самом деле. В воскресенье к полудню весь экипаж был на ногах и занимался подготовкой к походу. Моряки, которые все эти дни из-за морской болезни постились, с нетерпением ожидали обеда. Они первыми прибежали в кубрик, и что же они увидели на столах? Субботний обед из одного блюда! Вернер, главный старшина, заявил коку, что на неделе не может быть двух воскресений.

Разразился грандиозный скандал. Моряки были вне себя от ярости, увидев тарелки со скудной едой, состоявшей из моркови, картофеля, гороха и совершенно безвкусного синтетического соуса, которыми их потчевали изо дня в день. Особую ярость вызвали овощи — на каждую горошину приходилось по десять морковок.

— Такое угощение в Святую субботу — просто издевательство, — заявил Питт, который был главным старшиной корабельной полиции и потому считал себя вправе кричать громче всех.

Весь экипаж поддержал его.

— Ты выразил мои мысли, — заявил Тайхман.

Питт был одним из тех, кто вчера отдал ему свою отбивную.

Тайхмана послали на корму за коком. Но Шмуцлер понимал, что в кубрик ему лучше не заходить, и остановился у двери.

— А ну, иди сюда, свинья, мы сделаем из тебя отбивную, — проревел Питт.

— Я изрублю его в капусту, — закричал Лёбберман.

Но Шмуцлер не двигался.

— Я перепутал дни, — сказал он, — я думал, что сегодня суббота.

Лауэр возразил, что это наглая ложь — ведь еще утром он сам отпускал шуточки по поводу гимнов, исполняемых по радио.

— Теперь их исполняют и в будние дни, — отбивался Шмуцлер.

— Врешь! — заорал Питт.

— Нет, не вру, — упорствовал Шмуцлер. — С начала войны гимны стали звучать по радио и по будням, я в этом уверен.

— Что это за соус? — спросил Мекель. — Уж не твоя ли блевотина?

— Нет, — запротестовал Шмуцлер. — Я никогда не блюю в пищу, которую готовлю, я не такая свинья, просто сегодня я готовил соус в спешке. Сейчас посмотрю на консервной банке, как он называется.

— А почему так мало гороха? — заорал Лёбберман. — Все горошины можно пересчитать по пальцам одной руки.

Он разложил горошины рядом с тарелкой и прижал большим пальцем, чтобы они не катались по столу.

— У офицеров их, конечно, побольше, — сказал он и пригрозил, что покажет свой горох главному старшине.

Другие тоже принялись искать горошины в своих тарелках и кричали «Ура!», когда находили. Шмуцлер, по-прежнему стоящий у двери, принял это за добрый знак и подумал, что гнев матросов остыл. Решив задобрить их, он крикнул перед уходом:

— Можете приходить за добавкой.

Но не успел он удалиться, как в голову ему полетела миска.

— Хороший бросок, парень, — сказал Остербур, клацнув зубами в знак одобрения.

С мостика Паули увидел, как Шмуцлер неожиданно упал, но тут же вскочил на ноги и убежал, опасаясь, что кто-нибудь из матросов поднимется на палубу, чтобы добить его.

Паули спустился в кубрик.

— Кто бросил миску?

Хинш признался, что это сделал он.

— Как только вернемся в порт, я посажу тебя под арест. Вот тогда и посмеетесь.

Во второй половине дня море успокоилось настолько, что можно было развернуть параваны. Хинш лучше всех умел устанавливать взрывоопасный резак троса. Это был самый опасный этап работы, а Хинш поднаторел в этом. Но сегодня Паули показалось, что матросы слишком долго возятся с параванами, и он обвинил в этом Хинша.

— Что ты ползаешь, как сонная муха? — заорал он на Хинша. — Я тебя живо разбужу. Ты только одно умеешь — бросать миски в чужие головы. Возьми резак и обойди с ним всю палубу. Может, по пути вспомнишь, как надо обращаться с этими штуками.

На баке Хинш споткнулся о швартовочную тумбу. Падая, он поднял механизм над головой, чтобы тот не ударился о палубу.

— Еще один круг — это научит тебя смотреть куда надо и не спотыкаться обо что ни попадя. Только на этот раз вывинти предохранитель.

Главный старшина побежал в кают-компанию за старпомом, который был сейчас свободен. Но прежде чем Вернер успел произнести хоть слово, раздался взрыв. Позже никто не мог объяснить, как все случилось. Хинш осторожно нес активированный резак прямо перед собой. Он не бежал, а очень медленно шел. Никаких видимых причин для взрыва не было. Матросы, возившиеся на корме с параванами, услышали только звук взрыва. Кроме кабестана, на баке не было ничего, обо что мог бы споткнуться Хинш; швартовочные тумбы располагались по бокам, а Хинш был в средней части судна, когда раздался взрыв.

На флагман было передано сообщение:

«От К — С: при подготовке снаряжения погиб матрос».

С флагмана поступил приказ:

«От С — К: пришлите подробный доклад».

— Я сам его напишу, — заявил старпом, поднявшись на мостик. Они вместе с Паули отправились в капитанскую каюту.

От ног Хинша почти ничего не осталось. На его лице и верхней половине тела заметных повреждений не было, но, когда моряки присмотрелись, они заметили бесчисленное множество маленьких дырочек, проделанных свинцом от резака. И когда его положили на плот, из этих отверстий полилась кровь, словно вода из губки.

Снова поднялся ветер, и вечером параваны пришлось убрать. Потом состоялись похороны Хинша.

Несколько дней после этого флотилия занималась тралением у островов Тершеллинг и Амеланд. Потом снова подул штормовой ветер, параваны подняли на палубу, а ночью разразилась сильная буря.

Тайхман и Хейне в полночь встали на вахту у кормового 20-миллиметрового зенитного автомата. Питт составил новое расписание вахт, и матросы принялись потихоньку выполнять его.

В два часа Тайхман покинул свой пост. Несколько минут спустя он вернулся, как будто никуда и не уходил. Через некоторое время на корме кто-то спросил:

— Готовы?

— Все спокойно, — прозвучал голос Питта.