Джордан действовал быстро, вставляя взрыватели в блоки пластиковой взрывчатки С-4. Маккей мог бы справиться с этим намного быстрее… Джордан старался не думать сейчас о нем и не смотреть в его сторону, будучи не в силах подавить в себе боль и горечь от этой потери. Может быть, потом ему станет легче. Если, конечно, это «потом» для них наступит.

Он уложил и скрепил проволокой заряды, быстро делая в уме необходимые расчеты и бросая при этом частые взгляды на Эрин, разговаривающую с преподобным.

— Эта девочка, — сказала она, показывая рукой на тело пригвожденного к стене ребенка, — по вашим словам, умерла, когда ей было две тысячи лет?

Голос Корцы был настолько тихим, что Джордану пришлось напрячь слух, чтобы расслышать его ответ.

— Она была из стригоев. Замурованная здесь для того, чтобы охранять Книгу. И эту возложенную на нее миссию она исполняла до того момента, пока эти серебряные стрелы, выпущенные из арбалетов, не прервали ее жизнь.

Работая руками, Джордан представил себе, как разворачивались эти леденящие кровь события: нацисты открыли саркофаг, обнаружили девочку, которая еще живая лежала в этом распроклятом гробу, а затем пригвоздили ее к стене градом серебряных стрел. Стоун вспомнил тот измятый потрепанный противогаз, валявшийся возле входа в усыпальницу. Должно быть, нацисты знали, что их может ожидать там. Они готовились к встрече и с девочкой, и с токсичным газом.

Эрин наседала на падре, стараясь найти путь к пониманию всего этого, стараясь вставить разрозненные куски информации в научное уравнение, дабы объединить их и придать смысл.

— Выходит, что церковь использовала эту бедную девочку? Насильно заставила ее быть сторожевой собакой целых две тысячи лет?

— Она не была девочкой, и она спала, оставаясь нетленной в этом святом вине. — Корца перешел на шепот, в котором слышались нотки обиды. — Вообще-то вы правы. Не все одобряли столь жестокое решение. И были против этого проклятого места. Говорят, что апостол Петр указал на эту гору в то трагическое время, дабы связать кровавую жертву иудейских мучеников с этой усыпальницей, воспользоваться этой мрачной завесой ужаса в качестве дополнительной защиты сокровища.

— Постойте, — с насмешливой издевкой возразила Эрин. — Вы говорите, апостол Петр… святой Петр? Вы говорите, что он приказал кому-то доставить эту Книгу сюда во время осады Масады?

— Нет. Петр сам принес сюда Книгу. — Руки священника перебирали четки. — Вместе с теми, в ком он был абсолютно уверен.

Джордану показалось, что падре вовсе не расположен рассказывать им об этом.

— Да этого не может быть, — в запале возразила Эрин. — Петр был распят во времена царствования Нерона. Примерно за три года до того, как пала Масада.

Корца, повернув голову в сторону, ответил ей тихим голосом:

— При описании исторических событий точность соблюдается не всегда.

Как раз в тот момент, когда преподобный произнес эту загадочную фразу, Джордан закончил свои приготовления. Он встал и поднял беспроводной детонатор. Эрин вопросительно посмотрела на него.

Жаль, что Стоун не мог придумать более успокоительных слов.

— Или это сработает… или мне придется нас всех убить.

26 октября, 18 часов 01 минута

по местному времени

Месторасположение не определено, Израиль

Сидя на больничной койке, Томми потрогал трубку внутривенной капельницы, торчащей у него из груди. Он делал это скорее машинально, чем из любопытства. Он знал, зачем медсестра поставила ему капельницу. Это была уже вторая капельница. После столь частого забора крови они опасались, что вена может не выдержать и лопнуть.

Его лечащий врач — худенькая скуластая женщина в оливково-зеленой форменной одежде и с мрачным лицом — не удосужилась назвать ему свое имя, что показалось ему странным. Обычно врачи представлялись, надеясь на то, что пациент запомнит их имя. А эта женщина-врач вела себя так, словно хотела быть забытой, и как можно скорее.

Томми потянул на себя тонкое фланелевое одеяло и огляделся вокруг. Палата, в которой он лежал, казалось, была обычной больничной палатой: регулируемая кровать, внутривенные линии вливания бог знает чего ему в кровь, столик с оливково-зеленым пластмассовым кувшином и чашкой.

Ему было скучно без закрепленного на стене телевизора, хотя он и не понял бы ничего из передач израильских каналов. Но за многие месяцы, проведенные им до этого в больницах, он привык к тому, что привычное мелькание картин на мерцающих экранах оказывало на него успокаивающее действие.

От нечего делать Томми слез с кровати и, направившись к окну, потащил за собой стойку со всем, что было укреплено на ней; его голым ступням было холодно на полу, выложенном плитками из линолеума. Из окна открывался вид на освещенную луной пустыню, нескончаемые скалы и купы низкорослого кустарника. За автомобильной парковкой он увидел какое-то нерукотворное свечение. Израильтяне, вывезя его из зоны бедствия, переместили неизвестно куда.

Зачем?

Больницы, в которых он лежал, находились в городах, в людных местах, где были огни и автомобили. Но ничего этого он не увидел, когда вертолет сел на парковку, — лишь группу зданий, большинство окон в которых были темными.

В вертолете Томми был пристегнут ремнями к среднему сиденью между двумя израильскими коммандос, которые, насколько это было возможно, отстранялись от него, боясь соприкоснуться с его телом. Он мог предположить, чем это было вызвано. Еще перед полетом Томми слышал, как один американский солдат упомянул, что на его одежде и на коже в открытых местах могут сохраниться составляющие компоненты токсичного газа. Никто не осмелился прикоснуться к нему до тех пор, пока он не прошел процедуру дегазификации.

Там, в Масаде, его раздели догола и поместили в дегазификационную палатку, и его одежду тоже. Когда он был в палатке, его заставили пройти через систему химических душей и, казалось, соскребли с его кожи каждую отмершую клетку. Даже использованная при мытье вода собиралась в особые герметичные бочки.

Томми готов был держать пари на то, что именно по этой причине он и оказался в этой глухомани: стал подопытной морской свинкой, наблюдая за которой они смогут выяснить, почему он перенес воздействие этого газа и остался живым, в то время как все остальные умерли.

В конце концов, пройдя через все это, Томми был рад тому, что больше никто и никогда не будет вспоминать о поражении кожи, вызванном меланомой, исчезнувшем с его запястья. Он рассеянно поскреб пальцем это место, все еще пытаясь выяснить, что это могло значить. Его секрет было легко сохранить. С ним практически никто и не говорил — они говорили при нем, говорили о нем, но редко говорили с ним.

И только один человек смотрел ему в глаза.