— Ну что ж, — говорит Абрахамсон сквозь дым. — Ладно вышло, что древесина тебе пригодилась. Не придется искать покупателя Бог знает где.

— Я слыхал, что твой экипаж отказался идти на юг, — отвечает Коробейник.

— Не их вина… Ялле рассказывал — видно, совсем жутко им было.

— А как теперь Ялле?

— Да уж, дела у него не сахар. Инфаркт был большой. Думают сделать байпасную операцию, но сначала ему надо на ноги встать. — Абрахамсон задумчиво курит. — Но в море он теперь уж не ходок… А я думаю — не пора ли «Калеве» под топор… Она, конечно, в обращении дешевая, но с большим судном можно и товара брать больше, во много раз…

Знала бы бедная «Калева», что о ней говорят в «Америкэн бар»!

— Я б ее зафрахтовал, наверное… — бросает Коробейник. — Мы думали устроить прогулки для туристов по заливу… Еда, напитки на борту. Народ интересуется.

— М-м, — кивает Абрахамсон. — Мысль неплохая. Сдается мне, правда, — не допустит судоходное управление «Калеву» к пассажирским перевозкам. Могу посмотреть, не найдется ли судно получше.

Абрахамсон с Бусё тушит сигарету. Дым висит над его большой головой. Он допивает остатки кофе, ставит чашку на блюдце, вращает ее туда-сюда. Древесина продана. Они с Коробейником пожали друг другу руки. Пора идти, но Абрахамсон никак не может собраться, усталость наполнила все члены, как вода.

— На что древесину пустишь? Если не секрет, конечно, — спрашивает он.

— Хотим построить дом для отдыхающих на берегу, с услугами — баня, душ, туалет… и лавка.

— Вот оно что, — произносит Абрахамсон, а сам думает: «Этот своего не упустит. Хватка у него что надо».

— Хотели выстроить домик к лету, до наплыва туристов, но…

Абрахамсон кивает, берет со стола пачку сигарет, наполовину вытряхивает одну, подносит пачку ко рту и вынимает сигарету губами.

— Да, вы гробы стругали.

Коробейник пожимает плечами, смотрит на дно чашки. Абрахамсон продолжает:

— Ты с парнями своими стругал гробы, да еще и даром… Люди до сих пор говорят.

Коробейник снова пожимает плечами, словно отмахиваясь:

— Диакониса Лёкстрём умоляла помочь, а у меня отличная древесина лежала, я и подумал — отчего не взяться?

— Дело хорошее, да я все в толк не возьму — с чего именно вы…

Коробейник пожимает плечами в третий раз:

— Я сделал, что должен был сделать.

— То есть?

— Ну, эти люди, эти мертвецы… Я и сам мог быть одним из них, — тихо произносит Коробейник.

Абрахамсон с Бусё непонимающе взирает на Коробейника сквозь завесу дыма.

На Фагерё о Коробейнике знают немного — вряд ли кто вспомнит его настоящее имя. Он — просто-напросто Коробейник, чужак, приезжий, принятый из милости.

Он — Другой.

Жители Фагерё всегда пребывали в уверенности, что Коробейник родом с севера: откуда-то с материка, из черной избенки среди голубых лесов и печальных озер. Коробейник предпочитал не развеивать эти иллюзии. На самом деле он прибыл на остров с противоположной стороны света. И там, где он вырос, не было ни голубых лесов, ни озер, а были дым и копоть.

Родителей своих Коробейник не знал: он был ребенком без корней. Зато жизнь наградила его крепкими ветвями и пышной кроной жизненных событий в мире, где ему выпало родиться. Он появился на свет в век больших войн: картографы не сидели сложа руки — границы передвигались одна за другой, и огромные земли меняли хозяев, оттого и спрос на новые карты и атласы не проходил. Как только определялась новая граница и земля переходила из одних рук в другие, населению приходилось собирать пожитки — особенно тем, кто говорил на неправильном языке или по иным причинам не отвечал требованиям нового порядка. К счастью, наготове всегда имелись свободные вагоны для скота, вполне подходящие для транспортировки людей, не претендующих на особо комфортные условия, и развитая система железных дорог. Было и достаточно умелых плотников, способных сколотить барак для переселенцев и окружить лагерь колючей проволокой.

В одном из таких окруженных проволокой лагерей, вероятно, и родился Коробейник — сразу после окончания самой большой войны кровожадного столетия.

Лагерь находился неподалеку от крупного города. В городе жили немолодая женщина, стряпуха, и ее муж. И им пришлось несладко, и они угодили под колесо истории: покинув против своей воли дом у северного побережья, они отправились на юг и в конце концов оказались в этом городе, населенном людьми, которые говорили на другом языке и жили по-другому. Но колючей проволоки им удалось избежать, они нашли жилье — пусть тесное и ветхое. Женщина стала работать, кормила себя и мужа-инвалида.

Жить бы ей и не горевать, одного не хватало — у супругов не было детей. И это очень печалило женщину.

Она молила Бога, в которого, по правде сказать, давно уже не верила: Господи Всемогущий, дай мне забеременеть. Однако Бог не слышал ее молитв. А время шло, и она была уже немолодой, уставшей от работы стряпухой. «Может быть, я сама виновата — думала она иногда, — потому что вера моя несильна». И она молилась усерднее, стараясь укрепить веру. Порой вместе с молитвой она слала Богу напоминание: времени мало, надо спешить!

Однажды в воскресенье, сказав эти слова Господу, она отправилась на утреннюю прогулку — другие развлечения ей были не по карману. Дело было весной, и те жаворонки, которым удалось пережить войну, пели над полями, и цветки мать-и-мачехи сияли в канавах маленькими солнышками — по дороге домой женщина хотела собрать букет, чтобы порадовать себя и мужа. Лагерь беженцев в пригороде почти совсем опустел: последние автобусы только что отбыли. Осталась лишь стайка грачей — они рылись в мусорных кучах грубыми серыми клювами.

Женщина повернула назад, чтобы идти домой, но остановилась у заросшей осокой канавы, желая собрать букет — именно здесь цветки были особенно крупными и красивыми. Вдруг она услышала слабый звук из канавы неподалеку. Сначала она не могла взять в толк, что это, — звук был совсем неожиданный для такого места: канавы у лагеря для displaced persons[9], которых только что эвакуировали.

Это был плач младенца.

Бог все же услышал молитвы старой усталой стряпухи.

Как Коробейник оказался в канаве среди осоки, подобно Моисею, оставленному в корзинке у реки, так и осталось невыясненным. Причиной мог стать несчастный случай, а могло и нечто совсем другое. Женщина, нашедшая ребенка, оказалась в сложном положении: с одной стороны, она всей душой желала оставить ребенка себе, ведь его, без сомнения, послал ей Бог. С другой стороны, какая-то другая женщина лишилась ребенка во время эвакуации лагеря. Стряпуха была честной женщиной. Скрепя сердце, она заявила о своей находке в надлежащую инстанцию.