Наверное, у бабушки что-то было с этими лилиями связано – Марк никогда больше не видел, чтобы вместо елки кто-нибудь ставил цветы, пусть даже не лилии. Но почему-то и не спрашивал никогда, как будто знал: ничего объяснять бабушка не станет, это ее собственная, самая тайная тайна. А теперь уж и не спросишь. Он только и запомнил это щекочущее чувство близкого волшебства, невероятной, сказочной безопасности и вообще праздника.

Самого лучшего в мире праздника – Нового года. Не из‑за подарков, вот еще! Подумаешь, подарки! Подарки могут быть когда угодно. Но в новогоднюю ночь никто не отправлял его спать! Можно было читать, грызть что-нибудь вкусное или просто сидеть и рассматривать сложное переплетение узких листьев и фарфорово-белых лепестков, опутанных тонкой серебряной канителью, – сколько хочешь можно было сидеть, хоть до самого утра! Не идти в кровать, не таращиться в темноту, не ждать, когда ее порождения, дождавшись, чтобы ты заснул, дотянутся, задушат, проглотят… В новогоднюю ночь Марк так и не отправлялся в постель, засыпал обычно на диванчике или в кресле, засыпал, просто потому что сморило, без всяких страхов. Большего счастья ведь и придумать нельзя!

Обычно люди любят Новый год как раз за возможность чудесных превращений: из лягушки – в царевну, из чудовища – в принца, из овечки – в хищно клацающего челюстями волка. Марк обожал этот праздник за противоположное – за гарантированную возможность остаться самим собой. Просто остаться собой, не размышляя и не прикладывая к тому никаких усилий.

И лилии так на всю жизнь и остались символом покоя: если лилии, если их много – значит, можно не бояться, тьма не посмеет и носа высунуть из своих углов, ничего не случится, просто потому что не может случиться.

Символ покоя, да.

Бабушкин гроб был весь засыпан лилиями, так что почти не видно было ни тяжелых полотен по сторонам постамента, ни обтянутых бордовым муаром стенок. Только ее лицо – узкое, странно молодое, без морщин. Как бутон лилии – длинный, плотный, желтоватый. Такого цвета часто бывает атлас балетных пуантов.

Лилии сопровождали бабушку всю жизнь, до самой смерти. А жизнью этой был – балет.

Именно потому – но этого, кажется, никто не знает, подумал Марк, и пусть не знает, пусть критики сколько угодно ломают свои литературоведческие головы, это будет его собственная тайна – в «Балансе» неизвестный поклонник присылает Алине именно лилии.

Ему приятно было об этом писать. Сейчас лилии внутри романа к тому же совпали с настоящим Новым годом. И от этого совпадения – потому что уж вот здесь-то было чистое совпадение – внутри как будто что-то звенело. Как будто он находился внутри той музыкальной шкатулки с фигуркой балерины наверху. Ну или шкатулочка каким-то волшебным образом оказалась внутри его головы – и звенела там своими колокольчиками. Наверное, если бы цветки лилий могли издавать звуки, это был бы именно такой звон – тихий, удивительно мелодичный, волшебный, умиротворяющий…

Но вот кладбищенская ассоциация… нет, это было не его. Марк знал, конечно, что в европейской традиции лилии считаются цветами смерти. Но к нему это никогда не имело никакого отношения. И не собирался он про это говорить в романе, совсем не собирался! Но…

Это уже была сама Алина. Да, у нее откуда-то появились собственные мысли, так, думал Марк, и до «самостоятельности» пушкинской Татьяны недалеко. Этот этап – когда персонажи, обретая плоть, кровь и разум, начинают «вести себя» – всегда немного удивлял его и даже ввергал в какую-то странную робость. Как это? Ведь я же их придумал? А они… Значит, у меня – получилось?!

Это было, быть может, самое прекрасное из всех возникающих в писательстве чувств. Когда видишь, слышишь – чувствуешь и знаешь! – получается!

Если бы только не эти странные ассоциации с кладбищем. Да и не только они.

Марка, по правде говоря, начинала время от времени пугать жестокость… нет, не жестокость – безжалостность Алины. Дико, правда? Ведь он же сам ее придумал. Или нет? Или она уже – была? А он только записывал диктуемое незнамо кем?

Кажется, Алина была та самая La Belle Dame sans Merci[20], чей образ так любили прерафаэлиты. Не та, первая, из Шартье, – безусловно, жестокая, но вполне понятная: ну умер влюбленный юноша, не добившись взаимности, что такого? Таких персонажей и таких сюжетов – миллион. Ничего особенного. Но вот та, о которой писал Китс, ее же человеку понять в принципе невозможно. Она ведь вовсе не жестока, она любит рыцаря, да еще как, а кем – чем? – в итоге становится этот рыцарь? Живым мертвецом? Или вовсе – это уж как прочесть балладу – призраком? И ведь героиня Китса наверняка заранее знает, что ее любовь рыцаря погубит. Наверняка. Это не жестокость, в La Belle Dame sans Merci нет зла, это именно – безжалостность.

Его (да полно, его ли?) Алина была такая же. Не ведающая жалости. Ни к себе, ни к кому другому.

Прекрасная безжалостная дама.

Ничто не имеет значения – только Его Величество Балет. Любое препятствие на его пути должно быть беспощадно уничтожено – будь то собственные слабости или чьи-нибудь там чувства и желания.

Ничего сложного не было в том, чтобы выманить Петеньку в нужное место. Глупый тюфяк ничего не заподозрил.

Да, это была красивая аллюзия – ночь, улица, фонарь, аптека…

Ну не то чтобы совсем ночь, но ведь в декабре ночь – это практически все, что не полдень. Аптека и фонарь наличествовали. Аптека виднелась в отдалении, на перекрестке, за которым сновали машины, переливались разноцветными трубками рекламные вывески, пробегали прохожие. Городской центр жил своей сумбурной, пестро сверкающей жизнью, которая, как поглядишь, и не жизнь вовсе. Ну огоньки бегают, красиво. Но что с тех огоньков? Холодные и равнодушные. И глаза рябит от мелькания.

А здесь, всего метрах в ста, редкие фонари скупо цедят свой неяркий желтовато-розовый свет, не слишком успешно справляясь с синими сумерками. Не улица, так, переулочек. Ни машин, ни вывесок, ни свидетелей. Впрочем, даже если случайные прохожие тут вдруг и объявились бы, никто бы все равно ничего не понял, даже и внимания бы не обратил, даже не подумал бы, что что-то случилось.

Нож – оружие бесшумное и незаметное.

Пришлось заранее потренироваться на кое-как сляпанной из подручных материалов кукле с намеченными портновским мелом «проекциями жизненно важных органов».

Лезвие вошло тихо, практически беззвучно. Только слабый хруст послышался – видимо, нож задел ребро. Но удар – помогли тренировки – прошел точно. Петенька – тьфу, разве можно взрослого дядьку так по-дурацки называть? – даже испугаться не успел. Только удивился: зрачки, ясно видимые в желтом свете ближайшего фонаря, расширились, губы сложились в детски обиженную гримаску.