Специально для повторного опроса – как важного свидетеля, имею право! – задержал, пока работал с теми, кто с ней после репетиции вышел, – убили-то Мельничука в двух шагах от театра, мало ли, может, кто что видел или знает. Сидела – он посмотрел – в коридоре тихо, спокойно: спинка пряменькая, ножки вместе, подбородочек вверх. М‑да. И на повторном опросе все то же самое твердит: шел, споткнулся, упал, закрытый перелом, очнулся – гипс. Даже если она что-то скрывает – а она совершенно точно что-то скрывает, – к убийству, по всей видимости, непричастна. Слишком спокойна. И рост маловат, пожалуй. И ударить точно в сердце – тут навык нужен. Да и мотива у нее особо не просматривается. Чиновника этого в театре знают, но чтоб он именно с этой балеринкой шуры-муры крутил, никто пока не заикнулся. Но даже если и крутил, зачем убивать-то? Тем более так… изощренно.

Скорее всего, это убийство к театру вообще отношения не имеет, надо служебные связи покойника копать. Чиновничьи разборки, бизнес всякий – какой-нибудь бизнес наверняка ведь с управлением культуры дела имеет: гастроли всяко-разные или народные гулянья. Ну и бюджетные деньги, соответственно. Способ, правда, не совсем подходящий: в бизнес-разборках все больше из пистолетов пуляют, ну, или машины взрывают. Да и имел ли покойник доступ к бюджетным потокам? Это надо у коллег по экономическим делам уточнить. Но все-таки ножиком – это больше на личную неприязнь и тому подобные штуки похоже. Девочки, ревность и всякое такое.

Ну да, ясно, что тот, кто первым оказался возле свежего покойника (в смысле: когда труп действительно свежий, только-только убитый), тот, безусловно, должен рассматриваться как один из первых подозреваемых. Очень потому что удобно: убить и сразу «обнаружить». Оправдывает и собственное присутствие возле тела, и возможные следы.

Но, похоже, не в этом случае. Простовата девочка, чтоб такую хитрую конструкцию выстроить – зарезать надоевшего любовника и тут же завопить на весь район. И это еще в том случае, если ее и впрямь с Мельничуком что-то связывало и никаким другим способом она от него не могла избавиться. Что, согласитесь, больше похоже на притянутый за уши бред, чем на версию. Угрожать он ей вряд ли чем-то мог. Даже если любовник, на что, опять же, никаких указаний.

Тьфу, Федор Иваныч, ты что-то совсем зарапортовался, скомандовал он сам себе. По третьему кругу пошел.

Может, там все-таки шантаж какой? Тоже как-то… хлипко. Вот если бы девочку убили – тогда шантаж в основных версиях был бы. А так… Нет, ни при чем девочка. Следователь по особо важным делам Федор Иванович Добрин огорченно вздохнул, подписывая госпоже Ижорской пропуск на выход:

– Из города попрошу не выезжать. Если вы еще понадобитесь, мы вас вызовем.

Полина держалась из последних сил.

Когда она появилась на крыльце мрачного серого здания, Марк сперва отстраненно подумал: у живых людей не бывает таких белых лиц… И только через секунду бросился подхватить, поддержать, ругательски себя при этом ругая: ты, писатель чертов, отложил бы свои мысли, девочка же сейчас в обморок грохнется, если не что-нибудь похуже.

Ведь ей, бедной, пришлось весь этот ужас в одиночку пройти! Когда, всполошенный Полининым звонком, он примчался на место убийства, ее уже куда-то увезли. Марк долго не мог выяснить куда, тыкался с вопросами к одинаковым людям в одинаковых формах – или ему казалось, что они одинаковые? – сходил с ума от беспокойства. Потом, выяснив наконец, куда ехать, бесконечно долго сидел в такси возле угрюмого серого здания, ждал, думал, терзался. А когда увидел наконец ее фигурку – нате вам, в голове вдруг проснулся писатель, чтоб его!

Всхлипывать Полина начала уже в такси, по дороге домой. Марк, набросив на узкие плечи собственное пальто, нежно прижимал девушку к себе и думал почему-то не про нее и даже не про роман, а про эту самую «дорогу домой». Искал синонимы – выражение казалось затертым, неточным, искусственным, царапало, как какое-нибудь «волнительное кино» или «девственные меры». Но ведь, в самом деле, по-другому и не скажешь. Это их первый общий дом – в трех кварталах от театра, с крошечным «писательским» кабинетом и настоящим репетиционным залом, к которому примыкала светлая, просторная, очень уютная Полинина спальня – теперь уже их общая! Квартира, на пороге которой Полина совсем, кажется, недавно стояла, застыв и почти не дыша, точно не веря своему счастью.

Сейчас, когда Марк помогал ей подниматься по кривоватой, с вытертыми ступенями лестнице, когда бережно стаскивал с узких ступней сапожки – Полина только подчинялась. Безвольно, безжизненно – как тряпичная кукла. Только всхлипывать продолжала. Тихонько, как скулит новорожденный щенок, не громче. Или как журчит, подмывая плотину, тоненький, едва заметный ручеек.

Когда он, завернув девушку в толстенный плед и усадив на кухонный диван, поставил перед ней кружку с огненным чаем, плотину наконец прорвало.

– Ну что ты, ну все уже, все, ну что ты убиваешься, – пытался успокоить ее Марк.

Но все его усилия были тщетны.

– П-потому что… п-потому что… я же его… я его зна-а-ала! Я тебе говори-и-ила! – Полина рыдала, как рыдают только дети, истово и самозабвенно, не думая о том, что покраснеет нос или опухнут глаза.

Детям наплевать, как они выглядят для стороннего наблюдателя, они отдаются плачу – как, собственно, любому делу – всем своим существом. Впрочем, некстати подумал Марк, опять стыдя себя за неуместные внутренние комментарии, Полине можно было не беспокоиться о взглядах стороннего наблюдателя: ни нос, ни глаза у нее не краснели и не опухали. Слезы – крупные, «больше глаз», так, кажется, Цветаева писала – девушку только красили. Губы потемнели, набухли, а глаза… ох, какие у нее стали глаза! Звезды просто!

Ну да, вспомнил он. Про Мельничука Полина действительно говорила – очень скупо и коротко. Марк как раз прочитал ей про Петеньку с его влажными ладошками, и она вдруг расплакалась – так же красиво, как и сейчас. Всхлипывала:

– Откуда ты… откуда ты знаешь? Я… я не…

– Ну я же писатель! Инженер человеческих душ, – попытался пошутить Марк.

Но Полина шутки не приняла. Губы у нее дрожали, а из-под ресниц катились – нет, не катились – выпрыгивали очень крупные и очень яркие слезы. И глаза стали сразу очень яркими, прямо-таки сверкающими.

Марк тогда не сразу понял, из‑за чего весь сыр-бор. Дошло, только когда Полина пробормотала что-то вроде:

– Ты теперь меня не простишь… для мужчины важно…

– Господи, девочка моя! – Он и вправду был потрясен. – Да кто тебе сказал такую глупость! Какое там простишь? За что? О чем ты? Неужели ты могла подумать, что я могу тебя обвинять? И что там за чушь насчет «для мужчины важно»? Важно – что? Важно быть первым? Чушь какая! Это какие-то дикие неудачники придумали. Для мужчины, если он не полный идиот, важно быть последним. Потому что если он последний – значит, выбрали именно его, а не того, кто был первым, вторым или каким-нибудь там еще. И значит, именно он – победитель. Ферштейен?

Она еще немного пошмыгала некраснеющим носом – трогательно, как маленькая девочка, – и кивнула.