Говорят, что при ранении в сердце – даже смертельном – человек может еще двигаться, может еще десять, а то и двадцать шагов пройти. Интересно, правда ли?

Вот Полина – другая, отстраненно размышлял Марк, закрывая крышку ноутбука. Про нее никак не скажешь, что ей неведома жалость. Ведома, еще как ведома. И жалость, и нежность, и… благодарность. Он улыбнулся, вспоминая, какой детской радостью загораются прозрачные глаза при виде самого крошечного, самого бессмысленного подарка. Да за это детское умение радоваться даже пустякам ее мало с ног до головы подарками осыпать! А главное – что было бы с его Романом, если бы он не встретил Полину? Даже подумать страшно…

* * *

Мысли были острые, едкие, обжигающие. Как хорошая мексиканская кухня. Некоторые вон вообще не понимают в такой кулинарии. Мол, какой может быть вкус у еды, если в нее полтора кило перца всыпали. Идиоты! Очень даже вкусный вкус.

Думать про убийство – готовиться, просчитывать, представлять, как это будет, – было так же вкусно, как вдыхать запахи разных видов перца, как чувствовать сладкий ожог на кончике языка. Потом пламя распространяется шире, глубже – и вот уже пылают и десны, и горло, и все тело. Все тело превращается в один пылающий – но живой! невероятно, неправдоподобно живой! – факел. Ничего приятнее и быть не может.

Жаль только, что эти мысли, воплощенные в стремительные, как бросок кобры, такие же обжигающе ядовитые и завораживающе прекрасные слова, пропадут. Как пропадает аромат, когда обед съеден. Вот если бы их записать – жгучие, яростные, ослепительные…

Но записывать ничего нельзя. Глупее и быть не может – оставлять какие-то записи. Слишком опасно. Как ни прячь, непременно обнаружат. Будь то бумажный блокнот или засекреченные, запароленные, зашифрованные файлы в недрах компьютера или на просторах мировой паутины. Особенно в этом случае. Бумажный блокнот можно еще, пожалуй, сжечь. А вот уничтожить электронные заметки практически невозможно. Как ни удаляй, как ни стирай, следы остаются. И нет таких паролей и шифров, которые нельзя было бы взломать. И нет таких секретов, которые нельзя было бы вскрыть. Только те, что хранятся в голове, под тонкими костями черепа. Вот его никому не вскрыть. Не узнать – никому, никому! – что там скрывается, таится, растет…

Но и забывается.

Ох, как жаль, что забывается, что нельзя сберечь, записать клубящиеся в мозгу слова!

Но, быть может, что-то все же сохранится? Ведь они, слова эти, настолько остры и обжигающи, что должны же в мозгу остаться следы! И можно будет восстановить, вспомнить, записать.

Потом.

После. После всего. Когда все уже будет сделано, закончено, завершено.

И можно – даже, наверное, нужно – будет думать о том, как жить дальше. Трудно представить жизнь без этих ослепительных, обжигающих, упоительных мыслей…

Да, наверное – наверняка! – можно будет их вспомнить и записать. Сохранить.

А может быть, за ними явятся и другие – такие же обжигающе сладкие…

Потом.

Стерве Павленко пришлось, конечно, заплатить. Аппетит у этой дряни – вот еще, Анна Павлова нашлась! – оказался отменный. А обрадовалась дурочка, как будто ей пожизненный контракт в Большом театре подарили. Смешно было смотреть. Смешно и противно. Дрянь безмозглая. Ну да, еще бы ей не радоваться: и денежки немалые, и собственные перспективы радужно румяно вырисовываются…

Перспективы, да. Жалко, что «балетный роман» начинается с убийства любовника героини, Петеньки этого. Ужасно жалко. Лучше бы… Ох, насколько это было бы лучше!

Но Петенька – тоже ничего себе.

И смерть его совсем даже не бесполезна, а вовсе наоборот. В ней очень, очень много пользы. И очевидной, и… другой, которой и не ждешь, но она вдруг пробивается, прорастает, проявляется… Как молодая трава: таилась, невидимая, в темной земляной толще, потом выстрелила первыми, тонкими, почти невидимыми бледно-зелеными иголочками, и вот уже – пожалуйста! Нарисовалась, фиг сотрешь – зеленая, буйная, вездесущая… неотвратимая и неизбежная. И беспощадно, безжалостно веселая.

Да, если сделать все по-умному, если все аккуратно рассчитать, может очень, очень весело получиться.

Очень весело.

Кажется, мисс Марпл в одном из романов говорила, что убийство – это глупость, что умный человек может достичь своих целей, не прибегая к столь недостойным методам. Старая дура! Что б она, вместе со своей Агатой Кристи, понимала!

Это же невыразимое, самое острое в жизни наслаждение – управлять ситуацией. Как шахматист: пешку туда, ладью сюда. Впрочем, нет. Перед шахматистом сидит другой игрок, у которого свои фигурки под пальцами. Именно против него идет игра – против того, кто с другой стороны доски. А на самом деле с другой стороны доски – никого нет! Есть только один – тот, кто двигает смешные безмозглые фигурки. Нет, не шахматист – кукловод.

Глупые марионетки думают, что они что-то решают, на что-то влияют, с умным видом рассуждают о свободе воли и предопределении. Глупые, глупые марионетки! Нет ни свободы воли, ни предопределения, есть только желания кукловода. И ниточки, на которых висят безмозглые куклы. Дерг за ниточку, дерг! А потом… потом – самое сладкое: дерг – и оборвать! И сломанная кукла летит… нет, не в рай или в ад, нет никаких таких рая и ада. Летит в пыльный угол со всяким мусором. Потому что марионетка, сорванная со своей ниточки, – уже мусор. И можно только вспоминать, замирая от наслаждения, как послушно, как прекрасно плясала она на своей ниточке. Больше не запляшет. Вместо нее будут – так же послушно и прекрасно – плясать другие куклы.

Пока не придет и их час, их время, их черед, и тонкие ниточки с еле слышным звуком лопнут – и следующие куклы, завершив свою роль, полетят в пыль, в мусор, в небытие…

* * *

Черт, черт, черт! Марк готов был бегать по стенам и по потолку – если бы умел.

Ведь все же получалось! И из‑за какой-то крошечной, не больше песчинки, неувязки – и прекрасный, продуманный, стройный сюжет застрял. Из‑за пустяка, из‑за песчинки! Гигантское сюжетное колесо заскрипело, заскрежетало – и замерло.

Он-то рассчитывал, даже уверен был, что, когда дойдет до этого этапа, что-нибудь придумается. Ан нет. Уж и так, и эдак вертел – не придумывается.

Почему, ну почему Алина не танцует премьеру?!

В жизни, как и когда-то в «Призраке Оперы», все вышло очень просто – только наоборот. Призрак из‑за вожделенной роли угрожал директору театра, Марк самолично попросил Ген-Гена, чтоб Полине дали на премьере сольный танец – Утро, разумеется. Ну в смысле Молитву. Ген-Ген слегка поморщился, но согласился: ладно, пусть попробует.

А в романе повлиять на события вокруг Алины может только загадочный Он, неизвестный поклонник с белыми лилиями. Разве может он угрожать директору? Чай, не в девятнадцатом веке действие происходит. И попросить о чем-то директора театра Он тоже никак не может. Он же неизвестный.