Николай Иванович беззвучно заржал и ринулся в дверь.

— Можно?

Просунул он в дверь свою рыбообразную голову и увидел темноватый, спартанской обстановки кабинет, простой канцелярский стол, за столом красивого мужчину — по всей вероятности, самого следователя В. А. Блохина, который в тот момент что-то говорил вдохновенно, и меж румяных его губ посверкивало золото зубов. Напротив же сидел коллега Ребусова — Александр Григорьевич Вульф и иронически улыбался. Увидев просунувшуюся в дверь голову, Виталий Алексеевич умолк на полуслове с приоткрытым ртом.

— Ждать! — крикнул он властно. — Ждать в коридоре!

Испуганно отпрянул Николай Иванович, налетев задом на топтавшегося в волнении за его спиной Юлия Павловича и в недоумении развел руками.

— Что? Что? — зашептал Юлий Павлович.

Но тут дверь приоткрылась, Виталий Алексеевич протиснулся в нее и быстро захлопнул за своей спиной, чтобы никто не заглянул, не рассмотрел бы ничего.

— Ну, что у вас? — недовольно глянул следователь.

— Мы по повестке! — обиженно выпрямился Николай Иванович. — Нам назначено!

— Знаю! Почему рано?

— Назначено на десять тридцать, — Николай Иванович показал часы и потыкал в циферблат пальцем.

— На десять тридцать! — из-за спины его закивал Юлий Павлович.

— Гм-м, — смешался Виталий Алексеевич. — Дайте-ка сюда.

Он забрал у них повестки и сверил — действительно, назначено было на десять тридцать. Не входило никак в планы Виталия Алексеевича собирать их вместе. «Как же это так вышло?» — потряс он головой. Промашка. Стиль и принципы его работы диктовали противное: разделять и «отстреливать» каждого клиента в отдельности.

— Ждать! — повторил он и ткнул пальцем в привинченную к полу деревянную скамью.

Опять же, слегка лишь приоткрыв дверь, он протиснулся в нее и захлопнул плотно, чтобы не улетучивались из кабинета, не проникали в коридор тайны следовательской работы.

— Итак, — сказал он, садясь за стол и с некоторым недоумением взглядывая на Вульфа: сбивала его с толку ироническая усмешка Александра Григорьевича — как нацепил он, едва войдя в кабинет, эту усмешку на свою вылепленную из интеллигентных складок физиономию, так и не снимал ни на секунду, и как ни примеривался Виталий Алексеевич, все не мог решить, с какой стороны подступиться, чтобы пробить ее, — продолжим наши игры или, как говорили древние, вернемся к нашим баранам...

— Это говорили древние? — еще ироничнее вскинул бровью Александр Григорьевич.

— Ну... может, и не древние, может, и вообще никто не говорил...

— Отчего же, наоборот: люди так часто повторяют эту присказку, что она стала отвратительной банальностью и перешла в словарь работников прилавка и общественного питания. Человек интеллигентный не станет ее употреблять.

Виталий Алексеевич, медленно наливаясь краской, вцепился пальцами в край стола, словно намереваясь оторвать его от пола и сокрушать им собеседника, взгляд стал прозрачен, и сквозь эту прозрачность виделась знойная, убийственная пустыня, рот же оскалился в ледяной, арктической улыбке. Он выключил магнитофон и сказал тихо-тихо:

— Ты, с-сука, учить меня будешь? Еще не сиживал в карцере с крысами на воде и хлебе? Я устрою. Хочешь? У меня есть такие права.

Александр Григорьевич скучно, уже без иронии посмотрел на него.

— Ну вот что, любезный, — сказал высокомерно, — мне надоело тут слушать, как вы несете ахинею про преступления профессора Чижа. Хочу сразу все поставить на свои места. То, что вы про него говорили — собачья чушь. Всеволода Петровича я знаю давно и преклоняюсь. Он бессребреник, и ваши измышления про взятки мне просто смешны. Плохо работаете, не чисто.

Виталий Алексеевич смотрел на него тем же пустынным взглядом, и слова с трудом долетали до сознания. Он видел тускло блестевшую на солнце лысину Вульфа и испытывал неодолимое желание трахнуть по ней чем-нибудь тяжелым.

— А за компанию с ним не желаешь ли, интеллигент вонючий? — проговорил он так же тихо. — Я могу! Я все могу!

Александр Григорьевич взглянул на него как-то удивленно и прочиталось в его взгляде: ты что, дурак?

— Я прекрасно понимаю ситуацию, — продолжал он, повысив голос, выделив фразу интонацией, как бы ставя следователя на место, и Виталия Алексеевича опять перекосило от злости. — Она прозрачна и неприхотлива, как оконное стекло: кто-то решил раздавить, скушать Чижа за то наше дурацкое заявление. Да, теперь-то я понимаю, что это была глупость. Впрочем, понимал и тогда, но неважно. Сплелись, сплелись сети в высоких сферах для бедной пташки!

— Но-но! Не зарывайся!

— Сплелись. Однако я, при всем моем уважении к Всеволоду Петровичу, препятствовать вашей охоте не стану.

— Н-ну?! — развеселился вдруг Виталий Алексевич. — Так-таки и не станете? Премного вам за это благодарны!

— Не стану, — Александр Григорьевич не обращал внимания на эмоциональные метания Виталия Алексеевича, смотрел мимо презрительно, и непонятно было, следователя ли он презирает или весь мир. — Спросите, почему?

— Ага! — продолжал веселиться Виталий Алексеевич. — Почему?

— Отвечу: профессор Чиж — подвижник, а человечеству подвижники не нужны. Более того, они вредны, ибо создают ложную, усыпляющую иллюзию, будто человек — средоточие доброты и милосердия. Чушь! Человек — это чертополох, сорняк на чистом и благородном теле Природы, и скоро она вырвет его с корнем! Да, еще два-три десятилетия, от силы пятьдесят лет, и человечество захлебнется в собственном дерьме, уничтожив среду обитания своими же руками! Заметьте: среду обитания, а не «окружающую среду». Чувствуете разницу?

— Чувствую, — усмехнулся следователь и подумал: «Хоть и гнида, а излагает правильно!»

— И выхода нет, потому что погряз человек в эгоизме, все себе гребет от Природы — дай, дай! — кричит. И ведь понимает, предвидит конец свой, а расстаться с эгоизмом, с сиюминутным благом сил нет! Увяз человек в порочном круге: развитие производства требует увеличения народонаселения Земли, а увеличение народонаселения требует еще большего развития производства, дабы прокормить его. И этот замкнутый круг ведет к уменьшению жизненного пространства, к разрушению среды обитания. Вот вам простейшая формула Апокалипсиса, конца света! Так на кой черт, скажите, нужны подвижники? Чижи и прочие? Лечить человечество — это все равно что умирающему от рака ставить клизму в надежде вылечить его. Ну хорошо, представьте себе такое положение вещей: