Лицо его уподобилось черепу, ибо он смертельно устал — вампир с иссушенным сердцем.

Значит, вот это наконец — правда? — спросил я.

Правда, супница у тебя, а не голова? Правда? Говорить правду возможно, лишь когда не слишком много знаешь.

Сколько раз я слышал это в Каррике!

Он говорил, но голос его так поблек, что я с трудом разбирал слова:

Ну вот как южанину, вроде этого твоего друга комиссара, понять такие простые вещи?

Другой голос, жестче, вмешался у меня из-за спины:

— Так ты еще не помер?

Медсестра с угловатым телом разглядывала доктора Рэнкина. По лицу не разберешь, сколько она слышала; у нее лицо из тех, что с равным недовольством поглощают любую человечью повадку.

Доктор Рэнкин сильно осел в постели. Я не хотел наблюдать, как умрет еще один горожанин, даже такой; и пришла пора бежать от едкого запаха — он был так силен, что у меня слезились глаза. Я встал и принялся натягивать плащ. Доктор Рэнкин смотрел снизу вверх, выпуклые глаза следили за мной, пока я задавал последние вопросы:

— А при чем тут был Кёрк? Зачем Роберт Айкен всех отравил?

Улыбнулся он отвратительно.

— Мне об этом говорить не положено. Айкен тебе расскажет. Хорошо он меня в своем документе изобразил, а? — Это он громко прошептал. — Тебе страшно было входить, я же видел. — И потом забормотал, будто приберег эти слова для последнего штурма, а может, хотел избавиться от остатков: — Горшоквонючий! Жирдяй жопастый! Консервамолофьиная!

По-моему, это его взбодрило, но я ушел, ничего не сказав. Он меня больше не забавлял ни на йоту.

Вечером, когда пришел комиссар Блэр, я поставил ему кассету.

— Какой нелепый старик, — сказал я потом. — Одновременно глупый и злобный. Но теперь мы хотя бы знаем, что Александр Айкен придумал убить пленников мести ради, а Якоб Грубах изготовил бомбу. Однако это все в прошлом. Это не объясняет, что творится в Каррике в последнее время. Или объясняет? Порой мне чудится, что я многое знаю. А то чудится, что эти люди устроили нам экзамен, который невозможно сдать.

Комиссар утешал меня как только мог:

— Не терзайся. Все прояснится. Будь у нас отмычки к чужим мозгам, жизнь получилась бы чересчур проста. Ты сделал все, о чем тебя просили, и гораздо больше, чем удалось бы мне. Они тебе доверяют. — В голосе проскальзывало восхищение, однако ни намека на зависть.

— Комиссар Блэр, — сказал я. — Может, прежде чем я поговорю с Айкеном, имеет смысл пообщаться с другими горожанами — с Митчеллом, например, или с Камероном?

— Не выйдет, Джеймс, — ответил он. — По одной простой причине. Они мертвы. Почти все горожане мертвы. Анна, городовой Хогг, мисс Балфур и доктор Рэнкин— единственные, кто согласились побеседовать с тобой. Это чудо, что они дожили.

Чудо, подумал я. Да, видимо, не исключено, что чудо. Чудо в психушке.

— Но все по-прежнему в тумане, — сказал я. — Маловато деталей.

— В моей профессии, а равно и в твоей, слишком много деталей — это не обязательно хорошо, — сказал он. — Когда деталей слишком много, картина расплывается и становится похожа на любую другую.

Эту аксиому он повторял в Каррике несколько раз. Однажды мы сидели у меня, и я, сама наивность, поинтересовался, откуда у него столько необычных теорий — для меня, во всяком случае, необычных. В ответ он изложил мне пространную лекцию о сложностях теории уголовного права быть может, она кое-что проясняла и в его собственной позиции.

Лекция комиссара Блэра о теории уголовного права

(расшифрована с кассеты и сокращена мною, Джеймсом Максвеллом —

насколько я смог ее понять)

Он и сам был, пока его не назначили Лектором в Юридическую академию — читать теорию уголовного права.

Он великолепно провел пять лет младшим городовым в сомнительном сердце Старого Города — бродил по лабиринтам его переулков, занимал ум его тайнами. Но в академии он числился среди лучших студентов и знал, что начальство рано или поздно попросит его занять должность преподавателя.

Если б не воспоминания о Веронике, он был бы отнюдь не прочь вернуться в стены академии. Корпуса располагались в Новом Городе — хотя ему уже перевалило за сотню лет, — где элегантны городские дома и геометрически правильны круглые террасы. Бродить по нему, работать в нем означало раствориться в его удивительной мандале, что утешала и поддерживала Блэра.

Но даже за те краткие годы, что прошли со студенчества Блэра, все изменилось. Классическая архитектура корпусов академии — символов порядка и уверенности, — ныне служила маскировкой интеллектуальным ферментам, что бурлили внутри: традиционные теории уголовного расследования ставились по сомнение; прямо скажем, в некоторых прогрессивных кругах теории эти уже считались устарелыми.

Комиссар Блэр воспитал себя мастером вековых традиций: во-первых, проанализируй преступление; во-вторых, изучи место преступления; в-третьих, обдумай мотивы; в-четвертых, поищи улики; в-пятых, допроси подозреваемых; в-шестых и в-последних — составь описание преступника.

Сия трудоемкая и зачастую неэффективная метода ныне во всеуслышание отвергалась некими революционными теоретиками, что преподавали и проповедовали в неких заведениях на Континенте. Будучи в академии новичком, комиссар Блэр принужден был ознакомиться с новыми теориями; приступив к их изучению, он поразился, до чего радикально они отклонялись от традиции.

Инициатором мятежа стал человек по имени Фредерик де Нессэр. В своем трактате «Курс общей криминалистики» он поставил теорию уголовного права на уши простым тезисом: «Природа преступления решительно случайна и требует новых систем анализа». Эти системы, полагал он, могут зародиться лишь в том случае, если объектом пересмотра станет сам язык, коим следователь описывает преступление. Нессэр предложил ввести совершенно новую терминологию, построенную вокруг триады ПРЕСТУПИВШИЙ — ПРЕСТУПЛЕННЫЙ — ПРЕСТУПЛЕНИЕ. По Нессэру, преступник был героем собственного преступления; естественно, повествование о нем должно указывать на этот базовый факт, а не искажать его в угоду следователю.

Некоторые последователи Нессэра, такие как Винсент Нагличек, пошли еще дальше и призвали к формальному структурному анализу преступлений, к созданию «системы различий» (выражение, использованное Нагличеком в основополагающей работе «Теория преступления»). Нагличек интуитивно угадал, что гений искусного преступника коренится в умении сделать «знакомое» преступление «незнакомым» — таким образом преступник, разумеется, продлевает следствие, но также доставляет извращенное (а может, не такое уж извращенное) удовольствие следователю, которому интеллектуальная загадка и видимая запутанность вариации только в радость. Структурный анализ позволит распознавать эти «незнакомые» преступления и укажет их место в архетипической истории преступности.