На кухне взрослые говорят про жизнь, рассказывают анекдоты, понижая голоса, «это не при ребёнке», упоминают Галича и Солженицына. Хочется закричать, что я всё слышу и прекрасно знаю эти фамилии.

То-то они все там на кухне удивятся!

Я смотрю с одиннадцатого этажа на Садовое кольцо. Там машинки — «Волги»-такси с оранжевыми крышами, жёлто-синие милицейские «москвичата», «запорожцы», похожие на божьих коровок, и милые, грустно улыбающиеся троллейбусы, дальние родственники слонов и бегемотов. Посреди Садового кольца ещё толпятся старые дома, кафе «Радуга», мастерские ремонта обуви, лавчонки, норки, «мебелирашки», как говорит мама.

И машинки бегут по Садовому. Как я их люблю! Когда я вырасту, у меня непременно будут свои машинки, и я буду с ними дружить, лечить их и умывать, и мы вместе будем ездить туда, где весело и интересно.

Машинки — вот это да, это я понимаю…

Но все говорят: «Ты же девочка!» И дарят мне больших пластмассовых кукол. Их полагается пеленать. Пеленать у меня не получается, и девчонки в детском саду смеются надо мной. Ещё я лохматая, рыжие волосы не хотят сидеть в косичках, как туго их ни заплетай. К тому же я медленнее всех ем, последняя остаюсь за столом, воспитательницы злятся и грозят кормить меня кривой ложкой. Страшно…

Но сейчас ничего, терпимо. Я дома. На своём подоконнике. Всё ничего, жить можно.

Я решаю потренироваться пеленать, беру жёсткую крупную куклу, раскладываю на подоконнике тряпочки и начинаю. Так, сначала «с ручками». Это сюда, это сюда… Не получается. Что-то откуда-то торчит, какие-то неровности, лишние куски ткани.

На кухне смеются взрослые, мамин смех круглый и крепкий, как яблоки.

Теперь попробую запеленать «без ручек». Вдруг так лучше получится?

Так, это сюда… Это сюда… Заворачиваем. Какая жёсткая, твёрдая и холодная кукла… Не получается. Начинаю злиться, но пробую ещё и ещё.

На кухне ужинают и смеются.

Не получается пеленать! Раздражение и досада душат меня. Смотрю на лупоглазое твёрдое чучело, хватаю за розовую ногу и с наслаждением бью пустой белокурой головой о батарею. Ещё и ещё. Откручиваю руки и ноги. Пытаюсь выковырять распахнутые голубые глаза. Пинаю в угол комнаты, где красуется «псише», огромное, от пола до потолка, старое зеркало в резной раме…

И, желая удивить и позлить взрослых, злобно ору:

— Солженицын! Солженицын! Солженицын! Галич! Галич! Академик Сахаров!

Дурные наклонности, ничего не попишешь. Трудное детство.

Прошли годы, стемнело, дождик пошёл.

Снесли кафе «Радуга». Расширили Садовое.

Сын вырос и заранее предупредил, что не даст мне внуков, а то ведь я пеленать не умею и быстро злюсь, мало ли что…

И кукол я больше не потрошу.

Людей — интереснее…

А машинкам всё равно тесно на Садовом, и они жалобно, протяжно гудят, часами толпясь в знаменитых московских пробках…

Однажды, когда я была в первом классе, моя мама уехала на две недели в командировку в Германию и Чехию. Тогда эти страны вот как назывались: ГДР и Чехословакия.

Со мной остался мой старший брат. А брат мой здорово старше меня, на целых пятнадцать лет, и, когда я была первоклассницей, он уже вовсю учился в Университете. Студенты обычно любят после занятий веселиться, пить пиво с друзьями, говорить про интересное. А тут надо забирать из школы и кормить какую-то сестру, делать с ней уроки, писать палочки и крючочки.

Одно сплошное занудство.

У моего брата был друг Коля. И вот, чтобы я им не надоедала, не мешала и не путалась под ногами, они меня пугали.

Они грозились отдать меня в Суворовское училище. Вернее, они даже не грозились, а просто спокойно так говорили между собой:

— Да, мундир ей очень пойдёт.

— Ну что, когда отвезём?

— Пожалуй, в среду с утра.

— Да… А что, хорошо…

— Там дисциплина…

Тогда я ещё не знала, что в Суворовское училище девчонок не берут, и страшно боялась, что они меня и правда отправят туда. И сидела тихо как мышь, просто пикнуть лишний раз боялась.

Другая шутка была про близкую свадьбу.

Этот Коля сказал, что, когда я чуть-чуть подрасту, он тут же на мне женится и целыми днями будет заниматься со мной математикой и кормить одним сплошным молочным супом.

Ничего себе будущее!

А они опять же спокойно так обсуждали:

— Ну что, Алла Васильевна возвращается, и я сразу сватаюсь, да? Ты-то за меня тоже словечко замолвишь, правда?

— Конечно, о чём разговор, я думаю, она возражать не будет. Ты парень толковый, серьёзный, из хорошей семьи.

— Да… Девчонка хоть молочный суп есть приучится, математику любить…

Больше всего я боялась, что Коля, который то и дело забирал меня с продлёнки вместо брата, скажет моим одноклассникам, что собирается на мне жениться, и меня задразнят.

Но про Суворовское училище они говорили чаще, готовили меня к отправке на военную службу и даже научили старинной солдатской песне со странными, бессмысленными словами:

— Тело вскрыли и зашили! Кровь из тела утекла! Белой крови в тело влили! Эх, такие, брат, дела…

И дальше тоже какая-то кровожадная, полунеприличная белиберда, куплетов пятнадцать или двадцать пять.

Ужас настоящий…

Эту песню полагалось даже не петь, а кричать, как Винни-Пух свои кричалки, как можно более низким, хриплым, «солдатским» голосом.

И вот однажды, когда мама уже несколько дней как приехала, привезла подарки и я тут же забыла про Суворовское училище и успокоилась, мы с ней отправились в гости к её подруге, у которой были дочки-близнецы.

Там было навалом девчонок в платьицах и с бантиками. Сначала все ели торт, потом была лотерея, а потом начался концерт. И все девчонки тонкими голосами пели «Ромашки спрятались, поникли лютики», или «Санта-Лючия», или «Опустела без тебя земля». Моя мама тоже уговаривала меня спеть. Петь я уже тогда совершенно не умела и, конечно, отказывалась. Моя мама стала как-то расстраиваться, что я не пою. Как-то она стала дуться. Какое-то такое стало у неё подозрительно задумчивое лицо. И, чтобы не огорчать милую мамочку, я тоже вышла на середину комнаты и что было сил, стараясь погромче, запела, «закричала» эту песню.

Я успела «исполнить» только первый куплет и начала было объяснять онемевшим зрителям, что этой песне меня научил мой брат и его друг Коля.

Уж не знаю, что за это брату с Колей было, но с тех пор мама меня на них не оставляла. И они спокойно вели свою весёлую студенческую жизнь с друзьями, пивом или чаем и разговорами.