– Но ведь вы собрались их топить, – с большим присутствием духа сказала одна горбоносая итальянка, жена капельмейстера. Она давно обреталась в Москве и изъяснялась по-русски, хоть и не без греха.

– С чего вы взяли? – опешил унтер-офицер.

– С того, – отрезала храбрая женщина. – А чего еще от вас ждать? Я пожила с мужем тридцать лет. Желаю утонуть вместе. Что мне делать в городе, дышащем против меня яростью?

Служивый взял под козырек и пропустил капельмейстершу на барку. Его жест был принят за подтверждение самых худших ожиданий.

– Ну, кто еще? – спросил унтер.

Три приличного вида женщины с детьми на руках спустились в барку. Их кое-как разместили.

– В Ярославль пойдем, – деловито бросил командир, когда судно отвалило от берега. – Цените своих баб, шампиньоны. – Он обращался к толпе иностранцев, тупо взиравших на этого Харона-распорядителя. – Не за всяким и не всякая пожелает на дно прыгнуть. Тоже, вишь ты, люди.

После этого он примостился на корме и начал набивать трубку, хитро и даже как-то покровительственно поглядывая на живой груз. Народ, теснившийся на пристани, кричал ура, полагая, что злодеев затопят на середине реки.

Опустошенная, потерявшая от усталости даже способность бояться, Жоржина вернулась домой. На нее оборачивались, улюлюкали в спину, но пока не смели нападать.

* * *

Деревня Давыдки.

Утром часть авангарда Бенкендорфа отправилась в откомандировку чуть южнее Давыдок, где, по слухам, видели большой фуражирный отряд неприятеля. Шурка решил развеяться, поехать вместе со своими. Горсть драгун, остальное – казаки. «Литовцев», конечно, не брали. Пусть пока осмотрятся.

Полковник вышел на крыльцо, запахнул плащ. Еще лило, и люди неохотно выползали из щелей. Однако сегодня, против обыкновения, все уже сидели верхом и, что особенно странно, молчали. Командир был в дурном расположении духа. Не из-за вновь прибывших. Мало их тут перетолчется? И не из-за дерзостей Александрова. Окорачивал он и поручиков, и генералов. Но сколько можно оправдываться? Извиняться за себя? Доказывать?

Верховые избегали глядеть полковнику в лицо. Сумрачный Шурка взметнулся в седло. Ехал и кусал губы. За ним следовала сотня лейб-казаков. Полная тишина нарушалась только всхрапыванием лошадей и чваканьем копыт по грязи.

– Слышал, что говорят? – Серж попытался растормошить друга. – Будто в армии есть девица. Не то улан, не то драгун, не то гусар.

– Новость, – хмыкнул Бенкендорф. – Посмотри на нашу Василису.

– То девка, а то девица, – терпеливо разъяснил Волконский. – Дворянка, из хорошей семьи. Папаша генерал…

«Полковник».

– …всю жизнь в гарнизоне, в лагере, на бивуаке. Вообразила себя мальчиком…

– И что? – почему-то еще больше рассердился Бенкендорф. – Несешь всякую чушь!

– Никакая не чушь! Я вот подумал, вдруг этот поручик… Ну очень похож на бабу. Почему у него борода не растет? Я видел, он сегодня не брился.

Ротмистр все-таки вывел друга из равновесия. Шурка заржал и чуть не потерял стремя.

– Тебе с недогрёбу бабы уже в поручиках мерещатся! И что ты предлагаешь? Зажать улана в углу и проверить, что у него есть, а чего нет?

Волконский надулся.

– А вдруг она… он… Я имею в виду… Что за срам такой! Уланский офицер! – Тут его самого пробило на хохот. – Чего ты? Чего ругаешься? Смешно же!

– А ему нет.

– Кому?

– Поручику.

И зачем только эти уланы пришли?

– Ты что-то знаешь, – сообразил ротмистр. – Ставлю свою лошадь.

– Моя лучше, – Бенкендорф огладил рукой потную шею Жозефины, задержав пальцы на влажных складках у скулы. Кобылу пора было отправлять в табун. Но полковник медлил. Привязался, что ли?

– Скоро твой Потапыч примет роды и станет дедушкой, – продолжал издеваться Волконский. – Так ты знаешь что-нибудь?

Он продолжал бы ныть, но к ним подскакал полковник Чернозубов-младший. Ушедшая в поиск команда обнаружила фуражирный отряд. Французов было около сотни. Им не повезло. Мужики бросили деревню. Угнали скот. Увезли зерно. А потом нагрянули ночью с топорами и косами. Судя по всему, драки никакой не было. «Порезать да покласть». Полковник впервые видел, чтобы поселяне настолько озверели, что напали на сотню неприятелей, подожгли дома и снова откатились в лес. Избы уже догорали. На земле валялось несколько тел. Еще человек десять казаки выволокли из амбара, который тлел, но никак не занимался из-за дождя. Двери были приперты досками, и фуражиры просто задохнулись.

– По-моему, крестьян больше не надо защищать, – задумчиво бросил Серж. – Справляются без нас.

Командир повернулся к Чернозубову, только грозным взглядом удерживавшему казаков от законного намерения пошарить в домах.

– Пусть ваши люди едут в лес и позовут выборных от крестьян в лагерь. Я дам им ружья.

Волконский чуть не свалился с седла.

– Ты не боишься? Раньше они сами добывали трофейные. Что скажет командование? Фельдмаршал?

– Без нужды, – бросил полковник. – Лишь бы стреляли.

– А если в нас?

– Пустое.

Волконский сглотнул. Оба понимали, что решение вооружить мужиков из разрозненных лесных партий не может быть одобрено никаким начальством. Возропщут помещики. Пойдет наверх.

– Но ведь донесут. И государь…

Шурка резко повернулся к другу.

– Хочешь знать, что государь сказал об этом поручике?

Серж через силу кивнул.

– Что иногда лучше нарушить закон, чем, прикрываясь им, ничего не сделать для спасения людей, и тем выказать свое равнодушие.

Ротмистр поймал в ладонь сочившуюся с неба воду и размазал ее по лицу. Бенкендорф не мог и предположить, как далеко поведут друга размышления, которые он сам заронил ему в голову. Но сейчас Сержа занимал только один вопрос.

– Так государь знает о поручике?

Шурка промолчал.

– И как долго он служит?

Полковник пожал плечами.

– Я увидел его году в седьмом. Когда император беседовал с этим… с этой…

Вечно ему выпадало дежурить в самый неподходящий момент.

– Что же она говорит? Сбежала из дома? За женихом? Из романтических соображение? – Серж пребывал в восторге и зависти.

Шурке не хотелось рассказывать.

– Послушай, ему не сладко, – полковник положил руку на холку лошади Волконского. – Божится, что мужик в теле женщины…

У ротмистра глаза полезли на лоб.

– Вообрази, ты хочешь бегать и орать, а тебя сажают за пяльцы или заставляют бренчать на клавикордах, – продолжал Бенкендорф. – Потом против воли выдают замуж, муж лезет к тебе с ласками, имеет что положено. Ты беременеешь, рожаешь. И никто вокруг, ни одна душа не понимает, как это дико. Потому что ты смотришь в зеркало и видишь молодую женщину.