Казалось, что главная опасность – мародеры. Никто и не думал о пожаре. Но он поднялся и принял размеры океанского прилива буквально на глазах. Огненный смерч бился о стены дворца Гагарина. Стоя у окна, Жоржина видела, как ветром переносит пламя с одной стороны улицы на другую, превращая ее в огненную галерею со сводами. К счастью, сам особняк был отделен от ужасов внешнего мира подушкой сада, а у самых подступов к улице еще и старыми боярскими палатами с крепкими кирпичными стенами. Раньше русские умели отпереться от всего света! Их дома-сундуки позволяли пересидеть мор, глад и семь казней египетских.

Только к двадцатому сентября пожар утих, видимо, сожрав все, что горело.

* * *

Голодных, не пивших уже вторые сутки актеров нашел на Басманной префект императорского двора метр Боссе. Он преисполнился жалости и даже обещал выпросить для них гонорар, если они возьмутся сыграть для армии что-нибудь веселое.

– Сударь, но в чем же нам играть? – воскликнула Аврора. – Наши костюмы да и сам театр пожрал огонь. Как вы себе это представляете?

Боссе на минуту задумался. Даже закрыл глаза.

– И вы представьте, мое дорогое дитя. – Он ко всем так обращался. – Представьте состояние людей. Сначала они вступают в город. Заметьте, после невероятно долгого марша. Боже мой, что за дороги! После тяжелейшего сражения. Надеясь, на отдых. И что же? Пустота! – Префект театрально развел руками, точно сам стоял на сцене и его неумелая игра должна была восхитить артистов. – Им говорят: потерпите. Все русские не могли уйти. Мы найдем этих бестий, и они будут служить вам. Ничуть. Горстка ворья, попрятавшегося по подвалам.

Жоржина поморщилась: они тоже сидели в подвале и могли быть отнесены к этой публике.

– Но по крайней мере город был цел. Заходи в любой дом, пей и ешь вволю. – Боссе горестно вздохнул. – До пожара. Что за дикость!

Прима посчитала, что ей пора вмешаться.

– Мы будем играть. Передайте императору, мы все счастливы, что в дни битв и волнений он вспоминает о нас. Но вы должны найти подмостки и костюмы.

Аврора одарила соперницу тяжелым взглядом: вечно та лезет вперед!

– Его Величество указал: никаких трагедий. Только легкие, веселые пьесы. Солдаты должны расслабиться. Почувствовать приятность жизни. Осознать: тяготы в прошлом. Скоро домой.

– Разве император уже подписал мир? – Жоржина была уязвлена этим «никаких трагедий» и быстрым победным взглядом Авроры.

Боссе помрачнел.

– Еще нет, мое дорогое дитя. Царь – тугодум, как все русские. Но мы стоим в его столице. Должен же он понимать… Ах, черт!

Добрейший префект расстроился. Тем не менее он обещал раздобыть костюмы. И уже вечером сообщил об обретении актерами новой сцены – домашнего театра Позднякова на Большой Никитской улице. Жоржина несколько раз бывала там в качестве гостьи. Богатый барин, хлебосол, истинный москвич, он бежал, прихватив с собой соседей и раненых, но оставив дом на разграбление. Что и было проделано.

– Зал уберут, – заверял Боссе. – Что до костюмов, то в Кремле, в церкви Ивана, под колокольней свалено множество царских и боярских одежд. Выбирайте все, что вам пригодится.

– Что же играть? – разводила руками Аврора. – Мы пока не выбрали.

– Его Величество позаботился за вас, мое дорогое дитя, – торопливо возразил префект. – Комедии мсье Андрё «Оглушенный, или Живой труп» и «От недоверия и злобы». Поторопитесь. Первое представление двадцать пятого.

– Двадцать пятого? – хором выдохнули дамы. – Но мы не успеем. И где найти текст? Нельзя ли другие…

– Нельзя, – префект явил неуступчивость. – Первая намекает на русского царя и его армию. Это он оглушен и сделан живым трупом. Вторая – на причину войны. От недоверия и злобы. Ведь наш государь именовал этого изменника «братом».

– А я? Я должен танцевать! – взмолился Дюпор.

– Прыгайте в дивертисментах, – окоротил его Боссе. Он уже начал понимать, что от артистов выйдет масса неразберихи.

* * *

На другой день труппа погорелого театра посетила склады в Кремле. Хаос царил полный. Даже среди соборов валялись груды вытащенных из палат вещей и брошенных так за незнанием, что с ними делать. В высокие отворенные двери то вводили, то выводили лошадей. Там были стойла.

Под Иваном Великим в подвалах находились склады, где с одеждой соседствовали припасы, кое-как спасенные от огня. Бархатные платья оказались извлечены на свет вместе с мотками галунов для офицерских мундиров. Предстояло ушить первые, расцветив их за счет последних.

– Жаль, нет белья, – вздохнула крошка Фюзиль. – Мое погибло в огне.

– Молитесь, милочка, что его на вас не порвали солдаты, – сказала Ламираль. – Многим из нас пришлось отбиваться.

Дамы забрали все в особняк Гагарина и там трудились ночь напролет, перекраивая, перешивая и поминутно бегая друг к другу показаться, прилично ли сидит. Оставшиеся дни репетировали у Позднякова под стук молотков и грубые голоса солдат. Те вешали занавес, драпировали ложи, чинили паркет.

За день до спектакля Фюзиль с вытаращенными глазами влетела в гримерку Жоржины.

– Поджигатели! Они нашли поджигателей! Судили их и расстреливают!

Новость никого не тронула. В городе учредили администрацию, она делала свое дело: хватала шатающихся по пожарищу русских и использовала для общественных работ. Тех, кто сопротивлялся, объявляли виновными в поджоге и казнили без особых затей. Почему нет? Должен же быть хоть какой-то порядок.

Жоржина получила роль жены Оглушенного. Ее приятельница танцевала в перерывах между действиями: они с Дюпором готовили сюрприз и репетировали, не переставая.

Наконец, 25-го, в восьмом часу вечера занавес перед глазами примы поехал в сторону. Этот миг на каждом спектакле заставлял ее голову кружиться. В первую секунду она зажмурилась. И вот тут почувствовала на себе знакомый взгляд. Не слитый из сотен взглядов публики. А единственный. Родной до мурашек.

Она готова была поклясться: вон в том углу, под нижним ярусом, где теснились гусары в голубых ментиках, из золоченой темной глубины, еще секунду назад, то самое лицо…

Январь 1817 года. Старые Водолаги.

Холодное небо уже начало светлеть, когда санный поезд тронулся в сторону усадьбы. Ехали разморенные, согревшиеся в теплых тулупах. Щекотали носы дорогими мехами, дышали на пальцы и тут же прятали их в рукавицы. Словом, вылезать не хотели, да и на окончание дороги у самых ступеней барского дома посмотрели бы с досадой. Дремлешь себе и дремлешь, хоть сто верст.

Может быть, поэтому никто не обратил внимания – слишком уж тихо было во дворе. Казалось, даже дым из печей стелется по скатам крыш осторожно, как бы с разрешения. Но стоило барыне сойти в снег – тяжело, с хрустом и покряхтыванием, – как осколки мира словно взорвались. Отовсюду послушался шум, стук, из окон первого этажа, предварительно выбитых прикладами, высунулись ружья – старые довоенные штуцера и новенькие охотничьи тешенки.