Он заскочил в бар на углу. Витрину закрывала тонкая ажурная решетка, больше подходящая клуатру какого-нибудь монастыря. Блаженно, словно опуская натруженные ноги в горячую ванну, Тим взгромоздился на табурет. Жажда пива мучила во время обострения почти так же сильно, как невозможность съесть кебаб. Город превращался в сплошную вереницу баров и ирландских пабов, погребков, пивных террас, закусочных, бильярдных, спорт-баров с мигающими вывесками, винных баров, гостиничных баров с интимным приглушенным светом и декоративным водопадом на перегородке, гавайских баров, ночных клубов, ресторанчиков и прочих питейных заведений, включая обычные супермаркеты, где пивную бутылку упакуют в бумажный пакет… Ни в один из них он не мог зайти. Как он ненавидел всех этих людей за окнами, рассевшихся с едва начатой кружкой в руке!

У другого конца стойки тянул пиво рабочий-поденщик, куря сигарету в нарушение всех городских правил и шушукаясь с наклонившейся к нему барменшей. Наконец девушка оторвалась от беседы и подошла к Тиму. Пока он выбирал, она облокотилась на стойку, а когда наконец определился, оттолкнулась от нее, словно в упражнении на жим, и подставила кружку под кран. Темное, гранатового оттенка, пиво словно светилось изнутри. Крошечные пузырьки вскипали шапкой пены сантиметровой толщины. Тим поднес кружку к губам и отхлебнул.

Совсем другое дело. Это уже похоже на жизнь.

Барменша вернулась узнать, не повторить ли заказ.

— Заметили, сколько вокруг пчел в последнее время? — поинтересовался Тим.

— Пчел?

— Ну да, насекомые такие.

— Не обращала внимания.

— В Брайант-парке их трупиками весь тротуар усыпан. Они всегда так рано по весне появляются, не знаете? И как они вообще зимуют?

— Понятия не имею. Я в пчелах не спец. Стив, ты что-нибудь знаешь о пчелах?

— О пчелах? — отозвался рабочий.

— Насекомые такие.

— Знаю. Они мед дают, — последовал исчерпывающий ответ.

— Ну не зайка, а? — подмигнула Тиму барменша и поплыла на противоположный конец стойки.

Обсуждая пристрастие Джейн к выпивке, они с Тимом не опускались до взаимных упреков, в которых погрязло бы обсуждение менее важных вещей. И этот нейтралитет только все усложнял. В привычную семейную обстановку вкралась отчужденность. Они лежали в кровати, понимая, что предстоит разговор, но никак не решались начать, словно обсудить предстояло не очевидные шаги к избавлению Джейн от самовольного пьянства, а призрачные шансы борьбы с хождениями Тима. Они проникали в тайну друг друга, и в эти минуты напряженного молчания между ними возникала куда более невозможная тайна — их сплоченность, готовность пережить непонятные перекосы в судьбе другого, привязанность, которая, несмотря на непреодолимую разобщенность, еще жива. Привязанность эта не имела никакого отношения ни к возрасту и привычке, спаявшим их воедино, ни к болезни, выбившей их из колеи. Они смотрели в будущее, а не в прошлое.

— Я не хочу ехать, — сказала наконец Джейн.

— Это ненадолго, ты быстро поправишься.

— А ты что будешь делать?

— Ждать тебя. Навещать.

— Зачем?

Она казнилась за то, что подвела его. Бекка и то справилась бы лучше, сокрушалась Джейн. Тим на ее месте показал бы чудеса самоотверженности. Ну уж нет, перебил он. Если она собралась искать виноватых, то пусть и его посчитает. Да, он не нарочно обрек семью на все это, но отсутствие умысла — не оправдание. Он все равно виноват, даже если его вина лишь в факте рождения на свет и последующей болезни — с таким же успехом можно винить и Джейн, и всех вокруг, потому что такова цена человеческого существования, которую платит каждый.

— А потом мы поедем куда-нибудь в отпуск, — пообещал Тим. — Куда бы ты хотела?

— Ты часто меня будешь навещать?

— Столько, сколько позволят.

Часы посещений длились с шести до девяти, и Тим часто уходил с работы пораньше, чтобы провести время с Джейн, прежде чем ехать домой.

Зазвонивший «блэкберри» вернул Тима обратно на табурет у барной стойки.

Голос Массерли в трубке — этот срывающийся, словно на пороге полового созревания, клоунский фальцет — моментально убил все благие намерения наслаждаться жизнью и пробудил острую тоску по старой работе. Тим даже не заметил, как это произошло. Крапчатая отполированная локтями барная стойка, красное дерево, батарея бутылок, выстроившихся перед мутным зеркалом, словно королевская рать, — все это разом померкло, когда зазвонил телефон.

— Тим, это Кайл Массерли.

— Да?

— Я насчет ходатайства на упрощенное рассмотрение по Киблеру.

— Откуда вам про него известно?

— А что, разве Крониш не звонил?

— Откуда вам известно про ходатайство, Массерли?

— Они поручили его мне.

— Кто — они?

— Они просили меня его подшлифовать. Нет, сами понимаете, дело не в том…

— Что подшлифовать?

Тим напряженно слушал, заткнув второе ухо пальцем, чтобы заглушить музыку в баре, и на какой-то миг ему показалось, будто Массерли нажал кнопку отключения динамика.

— Вы что, звук отключили, Массерли?

Вместе с голосом сопляка в трубке снова послышался офисный шум.

— Да, подчистить слегка. Завтра хотят его подать.

— Судье?

— Но ведь, по правде говоря, там никаких доработок и не требуется.

— Они хотят подать ходатайство судье?

— Завтра. Я только что созванивался с…

Тим замер между стойкой и табуретом, пытаясь разобрать, что говорит Массерли.

— С кем, еще раз? Массерли?

— …одобрили.

— Это ходатайство составлял я, — уточнил Тим.

— Поэтому я и звоню. Лавры должны достаться вам, а не мне.

— Крониш сказал, что упрощенка в данном случае исключена.

— А как вам пришла в голову эта гениальная идея…

Тиму послышался взрыв хохота на фоне, и тут Массерли снова пропал. Опять связь прерывается. А может, и нет. Юристы частенько во время звонка держат палец на кнопке выключения звука, чтобы без помех поливать грязью оппонента.

— Вы снова отключили динамик? У вас там кто-то рядом сидит?

— Отключил? Я спрашивал, как вы догадались ходатайствовать об упрощенке по Киблеру на фоне прецедента с Хорватом. Это же гениально! Похоже, вы знаете дело Хорвата от и до, судя по тому, как тонко вы проводите различие…

На заднем плане снова захохотали, но телефон уже вырубился.

14

После возвращения к жизни у него образовалось еще одно занятие — привести в порядок свое многострадальное тело. Тим ходил в русско-турецкие бани на Десятой улице, недалеко от Томпкинс-сквер-парка, и грел кости в парной. Ушат холодной воды на голову реанимировал истрепанные нервы. Ему здесь нравилось, хоть он и выглядел анорексичным доходягой на фоне остальных — шерстистых здоровяков иммигрантского вида, расхаживающих голышом по раздевалке, потому что пивные животы и мясистые причиндалы никак не прикрывались фиговым листком, который здесь выдавали в качестве полотенца. Тиму было все равно. Он давно забыл о самолюбии. Самолюбие — привилегия тех, кому неведомы компромиссы долгой болезни. Он лишь слегка стеснялся ампутированных пальцев на ногах.