— Никогда ты на меня не забивал, пап, — возразила Бекка.

— В старших классах. Бросил тебя совсем.

— В старших классах я была та еще оторва.

— А я с семьдесят девятого в полном отрыве.

— А я тогда всю жизнь оторва.

Они рассмеялись. Потом опять воцарилась неловкая тишина, и Тим начал срочно вспоминать еще какую-нибудь историю.

9

Возвращение в компанию, спокойная работа без срывов, череда благополучно сменяющих друг друга дней вселяли уверенность, что дела наладились. Хватит сидеть в этом кабинете. Двадцать семь месяцев и шесть дней бесприбыльного труда позади. Он уже отлежал свое полуовощем, жизнь которого сжалась до крохотного пятна света от настенной лампы. Когда отбурлили первые восторги, пришлось осторожно восстанавливаться. Он помнил, как первый раз вышел на газон перед домом — бледный, ноги подкашиваются, глаза моргают от слепящего солнца.

После возвращения он чаще прежнего бродил по коридорам. Там всегда находилось с кем поздороваться, а еще он любил встать со стаканом кофе у окна и любоваться видами, которых раньше почти не замечал. Смотрел, как плавно заворачивают за угол игрушечные такси и как вальяжно скользят по широкой реке баржи.

Время от времени он выходил из здания, как из катакомб, вдохнуть свежего воздуха и подставить лицо ласковым лучам. Сколько еще продлится ремиссия? Он жил в постоянном страхе обострения, словно нелегальный иммигрант, рискующий в любую минуту попасться властям, которые в два счета лишат его свободы и вышлют обратно, к печали и праху.

В одну из таких вылазок он наткнулся на разношерстную очередь, огибающую угол серого бетонного здания, вычурного и безликого, как свежеотремонтированный банк. Выстроившись в затылок друг другу, эти люди стояли за чем-то загадочным, вызывая невольное любопытство прохожих. Тим уже видел такие очереди раньше, но не придавал значения. Теперь же, проскользнув между двумя бамперами, он перешел улицу и, подойдя к последнему из стоявших, поинтересовался, словно турист, незнакомый еще с таким явлением, что здесь происходит.

— Кастинг.

— Куда?

— Для фильма.

«Не знаешь, так и иди себе мимо, — подразумевали односложные ответы. — Нам лишние конкуренты ни к чему».

Но Тим остался — просто из любопытства, хоть и сомневаясь, что достоит до входа внутрь и предстанет перед ответственными за отбор. Никаких более срочных дел все равно нет. По крайней мере, он изо всех сил старался, чтобы не было. В кабинете дожидались кое-какие документы, но ничего особенно захватывающего. Вскоре позади него тоже пристроились люди. Он чувствовал себя внедрением. Никогда в жизни он не ходил даже в театральный кружок. Не участвовал в пробах, не подрабатывал официантом за мизерную зарплату, не страдал от того, что на последнем прослушивании роль отдали другому. Вот, значит, какая она, эта субкультура, рождающая столько слухов, но почти незаметная, будто клопы в матрасе. Как и прочие люди искусства, эти полуголодные актеры вместе с иммигрантами несут город на своих плечах. Питаются чем попало, хватают насморк, таскают подносы в забегаловках, декламируют Шекспира под душем. Непосредственно за Тимом встали две девушки — одна латиноамериканка с серьгами-кольцами и черными как смоль, намертво залитыми лаком кудрями, а вторая в невозможном (разве осталось в этом городе что-то невозможное?) наряде принцессы — джинсовка поверх белого бального платья с пышной тюлевой юбкой и серебристая переливчатая диадема в волосах. Видимо, так требуется для роли, решил Тим.

— Да с чего он взял, что меня можно с грязью смешивать? — возмущалась латиноамериканка. — Я перед ним и так и сяк! А он со мной как с подзаборной, ниже плинтуса, будто я ни в церковь не хожу, ничего.

— Скажи Мэнни, пусть надерет ему зад, — посоветовала принцесса.

— Да Мэнни и не почешется. Какое такое волшебное слово я должна ему сказать?

— Передай, пусть своему сынку рот с мылом вымоет.

Сперва актерская субкультура, теперь субкультура женщин, не видящих должного уважения от мужчин, которым должен надрать зад некий Мэнни. Тим попытался вспомнить хоть какой-нибудь обмен репликами — на улице, за соседним столиком в ресторане, — подслушанный за долгие годы жизни в городе, опутанном разговорами, словно сетью. Не припомнил. Ни одного. Он вообще когда-нибудь вынимал из ушей затычки, замечал что-то вокруг кроме работы в «здоровые» периоды и кроме болезни — когда та не давала работать? Вообще когда-нибудь прислушивался?

Чуть позже в тот же день он перехватил обрывок еще одного разговора — когда перекусывал сэндвичем из «Кебаб Кинга». Под громким названием скрывался белый передвижной ларек, примостившийся на одной из нумерованных улиц в районе Сороковых, и, если верить прилепленным на стенке заламинированным журнальным вырезкам, по праву считавшийся королем уличной еды. В меню на витрине значились три ингредиента на выбор — баранина, курица и фалафель. Тим заказал кебаб из баранины и протянул деньги миниатюрной продавщице в белом поварском кителе и латексных перчатках. Не иначе кебабовая королева. Кебабовый король в таком же кителе, повернувшись спиной, обжаривал нарезанное кубиками мясо на шкворчащем противне.

Тим с трудом сдерживал нетерпение. Во-первых, он проголодался сильнее, чем думал, а во-вторых, он слишком долго этого ждал. Сколько раз во время хождений острее всего ранила не боль, не неизвестность, не крушение надежд, а вот эта простая невозможность остановиться у дразнящего ароматами ларька с едой. От этих танталовых мук сознание начинает шутить странные шутки — так умирающий от жажды в пустыне принимает песок за воду. Тиму часами мерещились обугленные куски мяса на шампурах над рдеющими углями, сочные волокна, которые он отдирал зубами прямо с кости, розоватый мясной сок, выступающий на поверхности… В эти моменты в нем не оставалось ничего цивилизованного, только неприкрытые первобытные инстинкты — согреться и насытиться у огня.

Приняв из рук продавщицы туго завернутый в фольгу сэндвич с парой салфеток, Тим понял, что до кабинета не дотерпит. Он прислонился к кирпичной стене, чтобы не стоять на проходе, и оторвал фольгу с одного края. Сэндвич жег руки, словно раскаленный металл. После первого же глотка сочного мяса с йогуртовым соусом, луком и маринованными огурцами стало ясно, что ради такого стоило ждать хоть всю жизнь. Рассыпчатая пита дарила блаженство. Тим откусывал огромные куски, энергично работая челюстями. Он пожирал сэндвич вместе с идущим от него паром.

Доев, он заказал второй и перешел в скверик на перпендикулярной авеню. Там, опустившись на ровно подстриженный склон, спускающийся к тротуару, он принялся наблюдать за другими обедающими, устроившимися вокруг выключенного фонтана в окружении небоскребов. Тут-то до него и донесся обрывок разговора. Мимо этой парочки он прошел, когда искал, куда бы присесть. Они расположились на другом краю склона, привалившись к стенке. Бездомные, живущие то ли в приюте, то ли в коллекторе, и у каждого под рукой имелась упрятанная в бумажный пакет бутылка. Один из них был счастливым обладателем тележки, оставленной подальше от прохода, около стенки. В тележке громоздились набитые полиэтиленовые пакеты и частично прикрытое синим брезентом барахло. Тим, прислушиваясь к разговору, перестал жевать. Слова вроде бы все понятные, а в целом какая-то бессмыслица, не вызывал сомнений только общий недовольный тон. Судя по всему, жалобщика где-то обидели и довольно сильно. Но вот сама речь…