разрешения, разглядывает многочисленные наброски, многие из которых так и не оформились в полноценные работы.

Я, забыв о том, что можно запретить, возмутиться досужему интересу, отслеживаю, как его пальцы двигаются, медленно переворачивая лист за листом, вспоминаю, что я там накидывала. Упавшая ветка. Рыжие лиственичные иголки и проглядывающую сквозь них зелень травы. Витраж в круглом слуховом окне старинного вокзала. Заброшенная церковь. Глаза мужчины, с насупленными бровями и такими приметными смешливыми морщинами в уголках. На этом моменте меня обдает диким жаром сначала, а затем холодом. Я и забыла, когда умудрилась это набросать. В каком коматозе была? Ужас какой… А если узнает?

Я напряженно жду вопросительного взгляда, удивления, насмешки даже… Но Хазаров молча переворачивает лист, лицо его вообще не меняется, все такое же жесткое и мало эмоциональное. Выдыхаю. Не узнал. Наверно… Надеюсь.

Хазаров опять изучает рисунок сына, внимательно, даже, кажется, чуть-чуть пальцем большим ведет по линиям, и Ваня предупреждает:

— Осторожно, грифель мягкий, размажешь…

— Хорошо, — кивает Хазаров, убирая палец, возвращает блокнот сыну, — ты помнишь, что тебе на тренировку?

— Да, — мне кажется, что Ваня ждет каких-то слов от отца, комментария своей работы. Да я и сама жду, волнуюсь даже. Хорошо? Плохо? Понравилось? Нет? Почему Хазаров вообще никак не комментирует рисунок? Ведь очевидно же, что Ване это необходимо! Но Хазаров молчит, смотрит на часы, и Ваня, через малюсенькую, заметную, наверно, только нам с ним паузу, продолжает, — но у меня еще есть время…

Затем он тоже смотрит на умные часы на запястье и кривится:

— Блин…

— Опоздал, да, — кивает Хазаров, — поехали? Артем подождет тебя.

— Аленку же ты забрал? — спрашивает Ваня, снова становясь самим собой, веселым и чуть нагловатым подростком, словно и не было этого мальчика, с горящими от увлечения и интереса глазами и таким волшебным лицом творца. Мне даже чуть-чуть жаль подобной метаморфозы, словно что-то сейчас умирает внутри, без возможности возрождения.

— Да, — кивает Хазаров, — она в машине, Аня сейчас с ней.

— Отлично, — радуется Ваня, — а то я так с ней и не увиделся, специально ведь после школы зарулил, искал ее, а тут Марусю увидел…

— Хорошо, — сказал Хазаров, — иди тогда к машине, я сейчас.

Ваня уходит, предварительно отдав мне блокнот и карандаш, я растерянно принимаю, прощаюсь с мальчиком.

И жду, пока за ним и его отцом закроется дверь. Вот только у Хазарова, похоже, другие планы.

Он смотрит на меня изучающе, прикуривает, щурится чуть-чуть, и мне становится не по себе от этого изучающего взгляда.

— Санитарка, уборщица… — начинает Хазар, — художница… Не много для одного человека?

— В самый раз, — я невольно задираю подбородок, хотя страшно, очень страшно. Он давит своим безэмоциональным голосом, своим взглядом тяжеленным, словно бетонная могильная плита. Хочется склонить голову под этим давлением, попытаться избежать его.

Но я почему-то лишь выпрямляюсь и смотрю ему в глаза.

Исковерканная психика дает о себе знать. Я инстинктивно пытаюсь противостоять теперь любому давлению. Даже тому, что лишь у меня в голове есть.

— Наглая, — неожиданно усмехается Хазар, — ну хорошо… Моему сыну понравилось рисовать. Не то, чтоб я был рад, но почему нет, если нравится. Будешь его учить.

И вот тут я теряюсь.

Даже не столько от самих слов, сколько от интонации, в них заложенной. Меня не спрашивают сейчас. Меня уведомляют. Не интересуясь тем, согласна ли я, есть ли у меня на это время. И моими верительными грамотами, дипломом и прочим тоже не интересуясь.

— Подожите, — хмурюсь я, пытаясь правильно сформулировать вопрос, — а с чего вы взяли, что я… могу?

— Законченное высшее, художественный факультет Карийского университета, лауреат нескольких вполне престижных выставок… Мне продолжать? — перечисляет хазаров вехи моей биографии, давая понять, что все досье уже изучено, и вся нужная информация из него проанализирована.

И вся я — как на ладони.

От ощущения просвечивания своей жизни этим рентгеном становится не по себе, но я стараюсь не выдать своих эмоций.

Смотрю на Хазарова, затем киваю.

— Можно не продолжать.

— Тогда моя помощница скинет тебе завтра график занятий с Иваном.

— Я еще не согласилась.

Хазаров, уже к этому моменту отвернувшийся и сделавший шаг к двери, разворачивается обратно, смотрит на меня, и я, с некоторым удовлетворением, наконец-то наблюдаю на его лице эмоцию. Легкое удивление.

— Десять за урок, — спокойно говорит Хазаров.

— Что?

— Пятнадцать.

— Тысяч? Рублей?

— А ты хочешь доллары?

— Эм-м-м…

— Завтра тебе скинут график.

— Но я… — я настолько обескуражена, что не могу даже сформулировать протест, — я работаю…

Хазаров усмехается.

— Решим.

Я в легкой оторопи смотрю на закрывшуюся за Хазаровым дверь, в голове все еще вяло вертятся возражения, нелепые и несостоятельные…

То есть, вот так это обычно происходит?

Он ведь… Он ведь меня продавил сейчас, даже не напрягаясь…

Интересно, он со всеми так… легко? Или просто я настолько безвольная?

Телефон пищит входящим.

Достаю из кармана, смотрю на сообщение: “Я буду через пять минут”.

Сжимаю крепче пластик, выдыхаю.

Что-то перебор давления.

Глава 27

Каз — невероятно шикарен, и, конечно, знает об этом. Стоит, небрежно опираясь бедром о капот низкой черной машины, марки которой я не знаю, да, в принципе, и не стремлюсь узнать, что-то смотрит в телефоне. Сейчас пять вечера, в больнице самый разгар времени для посещений, и народу во дворе много.

И на него, высокого, хищного, красивого до умопомрачения и такого же равнодушного ко всему окружающему, смотрят. Мамочки, лежащие в палатах со своими малышами, пришедшие навестить бабушки, подруги, родственницы… Мужчины тоже не отстают, проходятся взглядами по машине, поджарой опасной фигуре водителя, поджимают губы…

Весь мир словно кружится в танце вокруг высокого темноволосого мужчины и его мрачного железного коня, завихряется в воронку, с неуязвимым, недвижимым, холодным центром.

Я наблюдаю за этим движением, этим мировым круговоротом, трусливо спрятавшись в предбаннике, между двумя дверями больничного центрального входа. Тут имеется небольшое узкое окошко, через которое подслеповато пробиваются лучи солнца. И