— Счастья тот лишь знает цену, кто трудом его купил.

Сделали мы эти его слова своим семейным девизом, и, когда особенно трудно бывало, всегда его друг другу напоминали.

— Счастья тот лишь знает цену, кто трудом его купил.

Я упорно продолжал трудиться, и жена меня поддерживала во всём. Мне всегда хотелось придумать что-нибудь особенное из своей выпечки, совсем необычное, что могло бы заинтересовать моих посетителей, которых с каждым днём становилось всё больше. Первые годы своего поприща я делал упор на немецкую кухню, поскольку, как я вам, любезные читатели сказывал, в те годы немцев на Васильевском острове проживало и трудилось много. Мой баумкухен расхватывали тут же по мере приготовления. Приходили за ним и посыльные от разных мастеровых, и лакеи из домов знатных господ, а в дом Соймоновых я сам часто его отправлял, помня, что Юрий Фёдорович был большой любитель сего изделия. Скоро в Петербурге появились поваренные книги на немецком языке, и не премину с гордостью сообщить, что первым переводчиком этого издания на русский язык был именно я. Но постепенно стал я переключаться и на русскую кухню. Кое-что взял из французской и даже итальянской. Мы с моим помощником, молодым, но очень способным поваром Петром, стали выпекать пирожки и расстегаи по дням недели: каждый день недели по четыре особых сорта, каждому из которых давали шутливый девиз — «Что за прелесть», «На здоровье», ну, и всякие другие пустяки. О всяких сладостях, что говорить: тут уж я давал волю своему воображению и мастерству. Я быстро научился готовить марципаны и прекрасный шоколад, из которого делал для детей разные смешные фигурки купидонов, рыцарей, зверей и птиц и даже портреты разных знаменитостей. Изготовлял причудливые корзины из фруктов и цветов. Над приготовлением особых сортов мороженного пришлось изрядно потрудиться, но успех превзошёл самые смелые мои ожидания. Зимой для хранения сего нежного продукта был у меня прекрасный ледник, а летом использовал я несколько больших специальных ящиков со льдом, прозванных в народе почему-то «печкой». Мороженное в нём могло сохраняться целый сутки. Не миновало и двух лет, как я смог вернуть долг дяде Гансу. Теперь моя совесть была абсолютно чиста. Посетителей у меня становилось всё больше и больше. После утренней прогулки заходили ко мне гувернантки с детишками, сразу шумно становилось в зале и весело. Днём меня посещали разные купцы, и фельдъегеря, ну, а вечером публика была особенной…

Львов, несмотря на свою занятость, не прекращал свои литературные занятия и тесно дружил со всеми своими прежними товарищами. Состав кружка не был постоянным: к прежним известным персонажам присоединялись новые лица, в последствии ставшие в России известными литераторами. С тех пор, как поселился Николай у Безбородки, литературное общество переместилось в дом Державина. Но Гаврила Романыч вскоре был назначен губернатором Тамбова и уехал из Петербурга, и так уж случилось, что однажды осенью Николай Львов привёз в мою кондитерскую всё это прекрасное собрание. Было совсем поздно, мы уже хотели закрываться, как вдруг к крыльцу подкатило сразу несколько экипажей. И я услышал голос своего друга. Эта жизнерадостная компания мгновенно заполнила зал. Слуги мои закрутились, закипели самовары, на сдвинутые столы было выставлено всё наше оставшееся после дня кондитерское богатство. И началась долгая, шумная беседа. Кто-то из пришедших был мне знаком ещё с молодости. Кого- то я видел впервые, и Николай на ходу знакомил меня со своими новыми друзьями. В то время жил он во дворце Безбородко в своих «особых покоях» в одиночестве: Мария Алексеевна с маленькими детьми оставалась в Черенчицах-Никольском до зимы. Выглядел он неважно — сильно похудел и осунулся: на Валдае при добыче угля (о том будет в моих записках особенный рассказ) он сильно переболел, много работал физически и плохо питался, поскольку провизией его экспедицию никто не обеспечивал, но глаза его горели прежним огнём. Он был по-прежнему главным в этом собрании литераторов, это было видно сразу. К нему обращались за советом, его мнение было решающим… Я, конечно, отвлекался, чтобы дать нужные распоряжения своим людям, но теперь моя роль была совсем иной, чем в годы нашей молодости. Теперь я был хозяином заведения и принимал петербургское литературное общество как своих гостей. Я сидел за чаем в зале вместе со всеми, помалкивал, конечно, только слушал, впитывая в себя как губка новые знания о литературе. Я хорошо помню, что в тот первый вечер, было шумное обсуждение новой «Оды» Василия Капниста под названием «Ода на истребление в России звания раба Екатериною второю». Кое-что в этой истории я понимал. Николай ещё несколько лет тому назад рассказывал мне, что Капнист со всей горячностью молодого негодования против окончательного закабаления украинских крестьян написал «Оду на рабство», которая получила достаточно негативную оценку при дворе, что грозило Капнисту большими неприятностями. Надо было как-то замять эту историю, и, когда совсем недавно государыней был издан Указ, повелевающий называть себя в челобитных «верноподданным» вместо ранее бывшего «раба», Василию Капнисту представилась такая возможность, и он написал новую «Оду», которая нынче так бурно обсуждалась его друзьями. Сам Василий уже несколько лет как оставил свою службу в Почтовом управлении, уехал в своё имение в Малороссию, где только что избрался предводителем Киевского наместничества. Добавлю только, что по рассказам Николая, он послал только что изданное сие произведение Екатерине с надписью на обложке «Освободительнице России». Я, конечно, не преминул при очередном приезде Василия в Петербург обратиться к нему с нижайшей просьбой подарить и мне, простому читателю, эту книгу, и вскоре получил её в подарок. Она долгие годы бережно хранится в книжном шкафу моего большого кабинета. Я хорошо помню некоторые строки из неё. Например, вот эти.

«Россия! Ты свободна ныне!

Ликуй: вовек в Екатерине

Ты благость Бога зреть должна:

Она тебе вновь жизнь дарует

И счастье с вольностью связует

На все грядущи времена…»

Хорошо помнится мне ещё одна встреча литераторов в моём заведении. В тот вечер главным человеком был Иван Хемницер. Он был намного старше нас с Николаем, но, едва познакомившись, Львов и Иван Иваныч крепко привязались друг к другу. Хемницер был человеком весьма добродушным, очень искренним и доверчивым. При этом имел он огромный рост, и был страшно неуклюж. К тому же он был ужасно рассеянным, чем давал поводы для многочисленных анекдотов. Рассказывали, что во время обеда он частенько вместо платка засовывал в карман салфетку, мог, услышав утром некую новость, днем