Батюшка кружил вокруг гроба и пел «Со святыми упокой» — тонким голосом, чуть грассируя. Слова текли сквозь Макара, не задевая его, не обладая ни смыслом, ни формой — что-то тягучее и звенящее эхом из-под свода. Не поднимая глаз на родителей и дядю Ваню с тетей Олей, Шорох разглядывал кадило в руках священника — он почему-то никогда раньше не думал, что в момент взмаха нужно потянуть за цепочку, чтобы приподнять крышку и дым пошел сильнее.

До этого момента Макар всего однажды был на похоронах, двенадцать лет назад, у двоюродной бабушки. Единственный вопрос, который занимал его тогда все утро: «А вдруг я начну смеяться и все решат, что я дурак и плохой внук?» Но стоило приехать в церковь, где маленькому Макару дали свечку, как он разревелся и не унимался до самых поминок. Сейчас же наоборот — когда гроб вытащили из катафалка и поставили на табуретки посреди светлого зала, Макар вдруг успокоился. Почти.

Пришло осознание. Это не горе. Это безысходность. Горе — когда можно что-то изменить. А сейчас уже... что расстраиваться? «Чего уж теперь», — говорила мама, успокаивая утром Илюшу. Действительно. Чего уж теперь.

— Можно прощаться, — сказал батюшка.

Тетя Оля первая подошла к открытому гробу, нагнулась, быстро поцеловала сына в лоб и отошла. Схватила дядю Ваню за локоть, как-то вдруг съежилась, стала меньше ростом и задрожала. Макар подержал руку у Гохи на плече, посмотрел на его бледное лицо — странное, будто изменившееся, незнакомое. Потом вышел на крыльцо — не хотел видеть, как закрывают крышку и завинчивают болты. Дождь чуть накрапывал, на востоке между облаками проглядывала синева.

Северное кладбище — или Северный нежилой массив, как его называли в шутку, — тянулось на десятки километров. Самое большое кладбище в Европе, двести восемьдесят гектаров. Если у родственников умершего было не слишком много денег, ему выделяли место по плану, почти у горизонта, на самом краю массива, и закапывали в красноватую глинистую почву среди десятков таких же холмиков. Цыбины же выбили участок поближе — оформили подзахоронение к родным. Всего три квартала от церкви, рядом с кустами сирени.

Места было мало, совсем впритык, и выкопанной землей засыпали наполовину два ближайших памятника. Оградки мешались под ногами, Макар все боялся, что поддатые могильщики споткнутся и уронят Цыбу. Его Цыбу. Но никто не споткнулся, гроб спустили на длинных ремнях в могилу, мужик с лопатой хрипло предложил всем бросить по три горсти земли... Направился к дяде Ване, отвел его в сторону, стал просить еще две тысячи сверх уплаченного — «чтобы оградку получше сделали». Тот растерянно кивал, как болванчик, пытался достать деньги, тянулся и не попадал пальцами в нагрудный карман.

Когда могилу закопали, все замялись. Нужно было что-то сказать — что-то хорошее, светлое, чтобы улыбнуться и вспомнить живого настоящего Цыбу, а не стоять молча вокруг таблички «Игорь Цыбин, 1995–2012». Снова хлынул ливень. Мама ухватила тетю Олю за плечи и повела к машинам, мужчины побрели следом. Макар дождался, пока все отойдут, подошел к могиле, присел рядом с ней на корточки, зачем-то примял землю ладонью. Пытался придумать нужные слова, но не получалось.

— Макар...

Она вышла из-за соседнего памятника, двухметровой серой плиты с выгравированным ангелом.

— Карина, — Макар неловко поднялся, вытер ладони о штаны. — Я к тебе приходил.

— Я знаю. Дед сказал.

— Он не пустил меня...

— Тоже знаю.

— Спасибо тебе. Спасибо, что пришла. Я же... Ну, помнишь, говорил, что Цыба тебе понравится. Понравился бы.

— Я... Ты только не думай, что я сошла с ума. — Карина откинула капюшон и посмотрела — не на Макара, а будто сквозь него, в другой мир. Глаза у нее были такие же красные, воспаленные и заплаканные. — Я знаю, как все исправить.

— Все?

— Вражду семейную. И это тоже, — она показала на свежий холмик с табличкой.

Макар подошел. Положил руки ей на плечи. Кивнул. Рассказывай, мол. И она заговорила торопливо, глотая слова, словно боялась не успеть:

— Дед... Он тебя выгнал, но он хороший, правда. Он просто о лабиринте волнуется. Он же смотритель. То есть теперь я — смотритель, но это он меня всему научил. Я только одного не знала раньше. Про линзу. Он мне рассказал вчера. Ради нее лабиринт и построили. Барбаро построил, в пятнадцатом веке еще. Не чтобы сокровища спрятать. Понимаешь?

— Еще не совсем.

— Сейчас поймешь. Линза — в самом центре, туда можно только с разрешения хозяина... то есть Барбаро, пройти. Не волнуйся, я разрешение добуду. Я все продумала. А! Главное! Линза — это портал. Через него можно перемещаться во времени куда угодно. Теперь понял?

— То есть ты хочешь сказать...

— Мы можем вернуться в прошлое и сделать так, чтобы наши семьи не ссорились! Тогда мы сможем быть вместе. И вы с Бобром не подеретесь. И Цыба не умрет.

* * *

Взявшись за руки, они побежали к машине. Вдруг Макар затормозил, оглянулся.

— Забыл что-то?

— Ага.

Он вытер со щек капли дождя, втянул воздух со свистом и выпалил:

— Чтоб мой глаз заплесневел! Чтоб чудище отгрызло мне руки! Чтоб я лопнул, Гоха, если у меня не получится. Ты, главное, верь, хорошо?

Мчались по черным от дождя улицам, как сумасшедшие. Не разбирая пути, забив на ПДД и водительскую совесть. Другого бы тормознули в секунду, но желтый «Рэнглер» Шорохова-младшего знали все менты в городе, так что трогать Макара никто из силовиков бы в жизни не рискнул. Обычно Макар этой форой не пользовался — и так в Управлении закрыли глаза на то, что восемнадцать будет только в феврале, и оформили потихоньку права, но сейчас ситуация была особенная.

— Держись. В шашечки поиграем, — предупредил он Карину и вдавил педаль в пол.

Джип шел резво, проскакивая на желтый, оскальзываясь на крутых виражах. Дворники скрипели по стеклу, едва справляясь с потоками воды, щелкал, не затыкаясь, поворотник. Направо. Прямо. Обогнать фуру. Вынырнуть перед мордой грузовой «Газели». Извиниться перед офигевшим водилой, мигнув пару раз фарами. Налево. Прямо. Направо. Быстрее. Еще.

Макар вел машину одной рукой, вторую держал на рычаге коробки. Карина сидела рядом. Молчала.

За окном мелькали дома — быстрые, тусклые. По тротуарам, перепрыгивая через лужи, бежали такие же тусклые люди, спрятавшись под зонтами. Почему-то все зонты были черными или блеклыми, словно весь город сегодня сговорился и решил надеть траур.

Боммм, бомммм...

Карина дернулась, услышав слева бой церковных колоколов, опустила чуть-чуть стекло и, подставив лицо потоку перемешанного с дождем ветра, закрыла глаза.

— Боишься? Помедленнее? — Макар переключил скорость и, сняв руку с рычага, прикрыл ей Каринину ладонь.